Часть вторая
1
В Европе еще не приумерили смех над Петром I за его поражение под Парной в 1700 году, еще продолжала ходить по царствующим диорам ироническая медаль с изображением русского царя, убегающего от Карла XII без шляпы, а при дворах уже появились новые анекдоты. Рассказывали, как по-мужичьи жаден он на работу, как скуп, как отвратительно невоспитан и будто бы кидался костьми с тарелок, когда обедал у прусских курфюрстин. Он действительно имел с детства привычку метать кости собакам во время обеда, но в Пруссии, как ему казалось, этого не делал. Однако все эти анекдоты, сплетни и сама медаль, дошедшая до Петра уже после того, как он взял в прошлом году Нарву, не только не повергали его в унынье, но, напротив, разжигали в нем неуемную страсть к деятельности, желание доказать Европе еще большую жизнеспособность и силу русского государства, и в то же время никто, как Петр, но понимал всей трудности сложившегося положения — и внутреннего, и внешнего — в эти решающие годы затянувшейся войны со Швецией. Как жить? Как воевать дальше? — вокруг этих вопросов неустанно билась мысль Петра. Его немощные союзники — польский король Август, которого ненавидела без малого вся Польша, да игрушечная Дания — они, эти союзники, были только лишней заботой да финансовой обузой, и не случайно Петр убеждался в удивлявшем всех парадоксе: один на один, без союзников, Россия воюет со Швецией лучше. Пусть не было еще генерального сражения, но в мелких стычках мужала русская армия, полнилась пушками, полками, флотом, и если бы — постоянно думал Петр — навести порядок на Руси, собрать бы все расплесканные силы в единый кулак — не гулять бы скандинавскому выскочке по Европе, не творить бы ему свою волю. Но Русь, возбуждала граничившую с отчаяньем ненависть и надежду. Порой после пера, коим подписывался под очередным указом, хотелось взяться за палку и крошить всех и вся за смрад и неустрой жизни, за темноту и невежество, за казнокрадство и мздоимство, чтобы встряхнуть, разбудить, перевернуть эту влюбленную в самое себя косную жизнь. Но что, что для этого надо? Одних париков да короткополого немецкого платья тут мало. Что толку, что Меншиков, подлец, навострился носить пудреный парик, все равно и из парика глядит воровская морда, ладно еще, хоть храбр да вынослив. На таких, как Меншиков, можно хоть положиться порой, а вон Паткуль, ливонский пройдоха по всей нутряной амуниции, и сосватал в фельдмаршалы еще такого же — Огильви! Вот сиди и ломай голову: когда, где, при каком сражении предаст тебя это немецкое племя? Но и без них нельзя. Никак нельзя. Обидчивые, заносчивые, толку от них пока на медную деньгу, а уж все православные праздники оприметили и у каждого праздника ждут цареву посылку — одаривай их, златолюбцев!
1705 год прошел для Петра в постоянных, уже никого не удивлявших разъездах по огромной стране, с ее лесами, топями, бездорожьем. Встретив Новый год в Москве — теперь, после утверждения нового стиля — 1 января, он через несколько дней, на праздник крещенья, отстоял в Архангельском соборе богослужение, прослушал проповедь митрополита, побывал в алтаре и произвел тем самым впечатление необычайно благочестивого, вернувшегося в лоно церкви государя, но потом собрал свой всетутейный собор и закатил такой пир во дворце Бахуса, у Лефорта, какого не видел стольный град с той поры, как бражничал царь перед казнью стрельцов.
В феврале Петр отправился в Воронеж, проработал там целых два месяца, и пока московские сплетники судили его за последние разгулы, он ходил по верфям в робе, с черными от смолы руками, дрался с мастерами, радовался работе и спустил на воду восьмидесятипушечный корабль «Старый дуб». Прежде чем уехать, осмотрел мачтовый лес на корню, проверил пиленые материалы, прикинул все это на бумаге, расспросил о работных людях и под конец велел примчавшемуся из Азова адмиралу Апраксину через год спустить на воду десятка два судов.
— Государь! То немочно исполнить! — взмолился Апраксин, из выкаченных глаз его до второго подбородка проползли слезы.
— Велю исполнить! — вспыхнул Петр. Он стоял у дымящихся бревен, пахнущих бараньим салом, по которым только что сошел на воду «Старый дуб».
— Премилостивейший государь! То немочно исполнить, понеже работные люди бегут!
Петр знал об этом. Он всегда обходил этот вопрос, боясь прикоснуться к нему, будто к старой ране, на которую не годен никакой совет-лекарство. Упоминание о беглых всегда раздражало его.
— Валом валят на Дон, премилостивый государь! — осмелел Апраксин.— Толстой в Азове сказывал мне, что и у него...
Петр, наблюдавший за осадкой «Старого дуба», вдруг резко повернулся и в исступленной ярости измочалил свою трость о бревна, поскольку Апраксин отскочил за просмоленные бухты канатов.
По апрельской дороге Петр выехал в Москву. Бояре ждали новых припадков сатанинского веселья, но царь дорогой сильно промерз на коварных апрельских ветрах п провалялся в лихорадке до майского тепла. Потому на масленой неделе не было ни шуму, ни потех. Так же тихо прошли и пасхальные праздники: Петр болел. «Болен царь-то, то перст божий!» — шипели на боярских подворьях. Только после святой недели Петр стал появляться на улицах, но было не до празднеств — слишком долго провалялся, звали дела. В конце мая он отправился в Полоцк, где было собрано большое — тысяч с шестьдесят — войско и шла перебранка между Шереметевым и Огильви. Уладив отношения между фельдмаршалами, Петр сам крупно, до вооруженной стычки, поссорился в монастыре с монахами-католиками, не пустившими его в алтарь. Вспоминая тот случай и то, что пришлось повесить монаха-заводилу, он сожалел, что разжег еще сильней пожар ненависти к нему католиков и всех внутренних религиозных врагов. Не вовремя...
Потом был поход в Вильно. В августе — в Курляндию, где опытный Ливенгаупт вывел-таки своих шведов из-под русских штыков, переправился через Двину, оставив Шереметева с носом. Петр приехал и распорядился запереть Ливенгаупта на левом берегу, оставив шведов под неусыпным оком того же Шереметева, а сам взял столицу Курляндии Митаву. Все это было не главное дело — прелюдии главной баталии, но где и когда она будет, об этом не знал ни один из двух давних, влюбленных друг в друга противников — ни Петр, ни Карл...
В Митаво Петр получил известие о восстании в Астрахани. За тысячи верст, в другом конце России, вспыхнул пожар, а тут, на севере, вспыхнул спор Меншикова и Огильви о зимних квартирах для войска. Нет, неспокойно было и тут. Петр принял доводы Меншикова и приказал отвести войско не в Меречь, как желал того Огильви, а в Гродно. Чтобы окончательно положить конец раздорам маршалов, командовать войском он поставил короля Августа, убежавшего в Гродно от своего ненадежного польского престола. Совсем близко, под Варшавой, стоял Карл, он короновал своего польского короля — Лещинского, а ставленник Петра Август сидел в Гродно, утратив свое королевское величие, волю, напрасно загубив русские деньги на войско — двести тысяч рублей в год!
Наступила тревожная зима. Заканчивался год. За всеми его событиями лежали бессонные ночи Петра, сотни и сотни писем, тысячи жалоб, множество прожектов, так и не ответивших на главный вопрос: как дальше воевать? Как отстоять то, что сделано? Как исполнить то, что задумано? Не много ли схвачено сразу? — иногда тайно от всех спрашивал себя Петр и не мог найти ответа. Но вспоминался юный Питербурх, весь в щепе строек и прорубленных просек на месте будущих улиц, вспоминалась взятая Нарва с ее древним замком и длинной квадратной башней — «Длинный Герман» и весь этот флюгерный город на норовистой реке Нарове, вспоминалась блестящая победа на месте жестокого поражения — и сомнения уступали место надежде, возвращали к насущным вопросам жизни — к экономике, ибо ею живо государство, ею жива армия.
Петр столько уже наколесил по Руси, столько было им езжено, что если бы сложить все дороги русских царей-домоседов, то и тогда его дорога, Петровская, оказалась бы длиннее. Но из всех дорог Петр любил самую древнюю, самую быструю — зимнюю дорогу, ту самую, что удивляла стремительностью первых путешественников в древнюю Русь, приводила их в восторг скоростью и дешевизной, если не попадали они под кистень разбойника. Особенно любил царь дороги по замерзшим рекам — ровные, как натянутые холсты, бесконечные, легкие.
Дорога от Гродно была неважная ныне: выпавший на Покров снег пролежал с неделю.
Русь наладила сани, и когда уже легли было зимники, тут натянуло откуда-то сырости, потеплело, посекло первые, девственные сугробы нежданным и мелким, как туман, дождем, осел снег, раскрылись, обледенели дороги. Наступило мучительное, раскатистое бездорожье, когда ни конному, ни пешему не двинуться по льду. Только за неделю до рождественских праздников выпало немного снегу, похолодало, и теперь уже прочнее стояла нога лошади на побелевшем, но все еще худосочном зимнике.
На первой же версте от Гродно Петр почувствовал, что дорога будет не мед. Припорошенные снегом комья грязи и льда то и дело били в полозья, как плотник дубовым чекмарем. Возок содрогался, подпрыгивал, раскатывался — только шляпу держи. Стенки толкались, матовым бельмом наваливались мутные слюдяные оконца возка, прыгал в ногах сундук с бумагами и остатком небольших денег. «Сатанинский дух! — ругался Петр, заваливаясь то в один, то в другой угол.— А ведь растрясет меня...» За оконцами понемногу светлело, наплывали откуда-то узкие тополя, до самой вершины уже видные в серой жиже проступающего дня.
Вскоре тряска стала легче. Рассвело. Мысли об оставленном военном лагере, не отступавшие ни на минуту, постепенно отпускали Петра. Он уже менее ожесточенно думал о неудачнике Августе, о женоподобном чванливом Огильви, о неприятной суете Меншикова — о том, что стояло пока перед глазами и что постепенно, с каждой верстой, отступало, бледнело, в то время как иные помыслы, о делах, ждущих его в Москве, овладевали им и с обстоятельной неторопливостью укладывались в ряд, строго по срочности, по важности, по еще экстреннее — по душевному зову.
Ожесточение против неустроенности российской жизни и русского дремотного характера тотчас отступали, как только он вспоминал многочисленный ныне отряд ретивых прибыльщиков-доброхотов, желавших помочь казне, а еще более желавших выбиться в новые люди, если уж и не вровень с Меншиковым, то по крайней мере с Курбатовым. Петр любил получать их письма, сотни писем, наполненных порой такими несуразными прожектами, что самому всешутейному собору убиться — не придумать смешнее. На своих дипломатов он тоже не мог обижаться. Есть у него Шафиров, слава богу. Такой наморщит толстую переносицу, уставит глазищи, потрясет в смешке подбородком — и верит Европа, что Россия имеет сто тысяч готового войска иноземного строю... А где оно, ото войско? Где взять людей на все? Стройка в Азове, в Питербурхе, в Таганроге, в Воронеже. Уже заложено Адмиралтейство, на Котлине — крепость. Хватит ли сил? По себе ли, Петр Алексеев сын, рубишь ты дерево? — снова жалило его сомнение. Сколько было потеряно напрасно сил, времени, денег! В Азове без дела гниет флот. Капал, что должен был сомкнуть две реки великие — Волгу и Дон, брошен работными людьми, все разбежались, разбрелись по степи розно. Випиус, толковый старик, железо нашел в Уральской горе, заводы заводить надобно, железоделательные мануфактуры, а где людей взять? А на севере заложен завод Петровский — тоже люди надобны. Люди. Деньги. Деньги. Люди...
Совсем рассвело. Декабрьская заря разбрызгалась из-под низкой облачности, слабо тронула розовиной слюду в зарешеченных окошках и дверце крытого возка. Туда, навстречу заре, летел царев возок, и хоть далеко еще до Москвы, но душа уже там, с теми, кого давно не видел. В этот рассветный час ему думалось просторно, емко даже о самых серьезных и самых интимных делах. Он был рад, что его тень — Головкин — отправился вперед и не маячит перед ним на сундуке, не мешает мыслям.
Есть совершенно определенная категория людей, часто очень деятельных и неглупых, способных заражать других своими мыслями и даже вести за собой, но при первых крупных неудачах они идут к тем, кого сами учили, идут за помощью, а порой отказываются от всех своих устремлений, изменяют себе, но неизменно выходят со своей болью, чтобы их видели и чтобы они ежечасно могли слышать и знать, что о них думают, говорят, кто им сочувствует или помогает, хотя и в том и в другом уже нет ни надобности, ни пользы. Это категория слабых людей. Но есть другие, сильные духом. Они умеют учиться и созидать, они могут ошибаться, тяжело переживая свои ошибки, они могут попасть и чаще тех, первых, попадают в беду, но никогда они не выйдут со своей болью на люди, напротив, они предпочитают уединение, где, один на один с собой, они черпают силы и часто находят их вполне достаточно, чтобы продолжать начатое дело.
Петр принадлежал ко второй категории. Становясь старше, наваливая или накликая на себя все новые и новые трудности, он все чаще чувствовал потребность в уединенном размышлении над тем, что совершено, и над тем гигантским, что еще предстояло совершить. Отрицание боярского совета — Думы — было не только движением социальным в его эпоху, но было также и потребностью его натуры.
Выезжая из Гродно в Москву, Петр не был так спокоен, как могло показаться по его бодрому разговору с Меншиковым, и потому, должно быть, он не позволил никому из сопровождавших его сесть в возок. Надо было подумать наедине, да и надоели собачьи взгляды. Тошнит. Пусть трясутся в седле, полезно растрясти жирок, а ветром головы очистить — тоже не во вред.
Под ногами грузно прыгал сундук-приголовник, кованный желтой медью. Петр расстегнул кафтан, достал с пояса ключ и долго прицеливался к скважине. С большим трудом прижал сундук ногой в угол и открыл. Откинул лежавший сверху синий кошель с деньгами и вынул толстую пачку писем. Отыскал нужное, но отложил его в шляпу, остальные же, прежде чем бросить обратно в сундук, стал бегло просматривать, а некоторые даже перечитывать. Это были старые и новые письма — его канцелярия, пересланная из Москвы через Головина, Ромодановского, Меншикова. Письма находили его в разных городах и в разных землях. Писал Толстой из Турции, Паткуль — из Вены, Матвеев — из Голландии, Постников — из Парижа... А вот снова письма Матвеева, но уже не из Голландии, а тоже из Парижа... Письма, письма, письма... От воевод из Воронежа, из Астрахани, из Царицына, из Архангельска... От Виниуса с уральских рудников, от неутомимого мужика, а ныне видного в государстве человека — Курбатова. Письма послов утомляют просьбами о деньгах, о делах же рассказывают мало. Вот Головин переслал письмо Голицына из Вены: «Прошу, мой государь, сотвори надо мною божескую милость, высвободи меня от двора цесарского; ей, государь, истинно доношу: весь одолжал и в болезнях моих больше жить не могу, опасаюсь, чтоб напрасно не умереть...»
— Эка скулит! Меньше бражничать надо было!
Раскрыл письмо от Матвеева из Гааги.
«...Жизнь моя зело здесь многоскучная и многоскорбная. Гравенгага самый скучный город и люди зело не человеколюбцы, а к дарам ласковы и к приезжим малое любительство имеют, только в своих повседневных утехах забавляются...»
— Это он видит, а как работает Гаага — не видит!
«...Наймы дворовые несказанно каковы дороги: с великою ходьбою едва до мая месяца двор мог нанять по тридцать пять рублев на каждый месяц, и то посредственный, а нарочитый по семи сот и по осьми сот на год рублев, а едучи с домишком чрез дальний путь до конца истощился...»
Отбросил письмо в сундук, раскрыл другое — толстовское, тоже слезное, из Турции:
«По приказу твоему начинаю к тому приступать самым секретным образом чрез приближенных к султану людей...»
— Ага! — сам с собой разговаривал Петр.— Это Турцию с Венецией хотел я стравить!
«...Сыскал я одного человека, самого близкого к султану; человек этот очень проворен... Посулил я ему 3000 золотых червонных, если сделает дело, но он говорит, что и другим дать надобно, всего тысяч сорок золотых червонных, кроме его 3000. Он же мне говорил, чтоб промыслить прежде всего султану мех лисий черный самый добрый, да три сорока соболей, по сто рублей пара, и отослать бы эти подарки султану тайно чрез него, а будет ли от того прок или нет, не уверяет».
Петр вспомнил, что то дело было остановлено. «Не пристало сорить золотом в неверном деле»,— подумал он и нашел письмо Матвеева, написанное после аудиенции с королем французским.
«...Король изволил сказать, что ему те присылки вельми любы и все он учинит к угодности царя как в его возможности есть...»
— Сатанинское племя! — Петр с остервенением сжал листок в руке. Ненавидел он, царь-мужик, французские тонкости, всю эту маркизную галантность, в коей мнилась ему лживость и коварство.
«...Здесь конечная в деньгах, а больше в людях скудость; к Рагоци и к шведу, и к курфюрсту баварскому посылки денежные и продолжение войны вычерпали деньги конечно, уже. Швед в почитании многом и дела его; к тому же и коронация Лощинского за добро здесь принята».
— Вот оно, сатанинское племя! — Петр разорвал письмо, сердясь на себя за то, что столько времени возит его с собой, приоткрыл дверцу возка-саней и выбросил.
На несколько мгновений закачалось рядом покатое, сбегающее к ручью белое поле, мелькнули нерасчесанные голые космы плакучих ив, опущенные до земли, а впереди снова набегал сосновый лес и дорога уходила в него через едва приметную зарубь просеки. Над лесом, невидное в облаках, подымалось солнце. В мире заметно посветлело, на душе становилось радостней, хотя до Москвы, до встреч со своими было еще очень далеко. Петр захлопнул дверцу возка, закрыл ее изнутри на деревянный кляпушек и достал из шляпы письмо.
«Милостивый наш государь...» — начал читать Петр. Он быстро проскакивал строки, пока не дошел до заветных: «Все в добром здравии пребывают и кланяются тебе...»
В конце письма была приписка:
«Анна Меншикова, Варвара, Катерина сама третья. Тетка несмышленая (то была Толстая), Дарья глупая (Арсеньева). За сим Петр и Павел, благословения твоего прося, челом бьют».
Он вворотил ногу в меховом сапоге прямо в открытый сундук, отвалился на обшитую подушками, заковренную спину возка. Задумался, стараясь представить себе свою будущую жизнь, но представить не мог. Открыл возок, позвал к себе секретаря.
— Где почта ждет? — спросил Никитина.
Стольник Никитин бежал из Варшавы вместе с королем Августом, а теперь ехал с Петром вместо секретаря.
— В монастырь наказано привезти, государь. Близко уж.
— Какие-то вести из Астрахани...— вздохнул Петр, с наслажденьем вытягивая затекшие ноги на переднем сиденья. Он не ожидал никаких суждений от стольника и хотел подремать.
— Борис Петрович уймет воров,— с возмутительным спокойствием сказал Никитин о Шереметеве.
— Молчи! — нервно дрыгнул Петр больной ногой.
Ему вспомнилось пропойное лицо Шереметева, его небольшие колючие глазки и какой-то беззащитный, по-утиному утолщенный на конце нос, и безнадежно вздохнул. Как не хотелось ему ехать на Волгу! Как он выкручивался! А из Казани просился на Москву, будто бы по делу. Все хотят в Москву. Все напридумывают дела! «Нет, Борис Петрович! Ты не свят, чтоб на пожаре быть и бороду не опалить...» —ухмыльнулся про себя Петр. Он представил тот горящий угол России и невольно подумал о Доне. Он дивился, что донцы остались в стороне от астраханского бунта, и благодарил судьбу. Он уже прикидывал в уме, чем отблагодарить атамана Максимова и его полковников-старшин — это было важно и на будущее. Дальше мысли потянулись к Запорожью. Потом вспомнились последние письма Мазепы, дышащие преданностью...
— Подъезжаем! — засуетился Никитин.
За решеткой слюдяных оконц возка зачернели в сумерках деревянные стены древнего монастыря, косо выгранился снежной лепью шатер соборной колокольни. Уже доносился говор и стук в ворота. Петр тяжело выпростал длинное тело, высадился над всеми простоволосой головой. На вершинах монастырских берез по-вечернему неохотно взграяли галки, а из-за старых замшелых стен пахло сдой, ночлегом. Из калитки выбежал в распахнутом кафтане Гаврила Головкин, распоряжавшийся здесь с наканунешнего вечера. Он почтительно стащил шляпу, в одну секунду оценил внимательным взглядом постельничего настроенье царя и решился сказать:
— Почта тут, Петр Алексеевич...
На эту выжидательную интонацию Петр немедленно ответил требовательным вопросительным взглядом, и Головкин доложил, что ему было известно со слов московского гонца:
— На Дону, Петр Алексеевич, на Бахмуте-реке, атаман Кондрашка Булавин солеварни пожог. Неспокойно-до...
Петр лягнул тяжелую калитку, согнулся и ушел на монастырское подворье.
