10
— Еремка! Почто пиво твое неплотно?— забасил Булавин на весь кабак.
— Это тебе опосля вина мнится, Кондратей Офонасьевич! — через головы пьяных казаков, сквозь дым, пар, голоса донесся хрип целовальника.
— Врешь, анчуткин рог!
— Да ить и зерно ноне неважно...
Новое столетье началось с неурожаев. Хлеб в России возрос в цене. Стал дорог он и на Дону, поскольку все Придонье жило привозным хлебом. Возили его купцы из подмосковных и украйных земель.
— Истинно врет! — подтвердил отец Алексей.— Не пиво, а водица пеосвященна есть.
— Хорошо, что такое ныне водится на Дону! — крикнул кто-то из единомышленников целовальника, прихлебатель.
— Это как так — хорошо? — спросил Булавин.
— А так: ныне купцы боятся хлебом торговать. Держат. Прошлого года недород научил их уму-разуму.
Тут подал голос Антип Русинов:
— Что правда, то правда, казаки! — сказал он, и этот новый голос, смелость этого человека в чужой компании заставили с интересом приумолкнуть тех, что были рядом и могли слышать разговор.— Я через многие губернии проходил, много слышал. В прошлом годе великий мороз пал на землю мая двадцатого дни, как раз на праздник Алексея Митрополита. Была тем морозом рожь побита в заоцких будто б городах по сам Севск и по Брянск, а и по Москву ажно, а инде побита и за Москвой. Ныне проходил тверской землей — и там с того недороду великий мор был.
— Было, было! — захрипел осовевший Шкворень.— Летось беглые сказывали.
Часа три разговор шел все об изюмцах, о Шидловском. Казаки били шапками об пол и клялись, что не дадут покою царевым прибыльщикам. Молодой Окунь захмелел, ругался по-черному, все клялся, что вернет свою соляную сковороду с колодцем, и при этом так хватил саблей по пивной бочке, что дубовое днище не устояло. Пиво рвануло в потолок, а Окуня прогнали домой за деньгами — платить за пиво. Крик стоял все время, пока грозили изюмцам, и вот теперь, уставшие, охрипшие, вдруг удивленно притихли. Захотелось услышать нормальный человеческий голос.
— А скажи, беглый, чего там царь придумал строить — Питербурх город, навроде? — спросил Ременников, никогда не пропивавший ума.
— Два лета тому, как начал царь его строить, а нарек Питербурх,— задумчиво ответил Антип.
— Казаки наши, что под Нарвой уцелели, сказывали, будто тот город в болотине будет? Так это, али ты не был там?
Антип не ответил на вопрос последний, но уверенно сказал:
— Река там великая, а лес, почитай, весь на болотине. Летом комара много и хвори от той болотины поморные. Солдат с крестьянином в обнимку мрут — болото тому явная причина, а еще то, что там летом ночи нет, потому фельдмаршал Шереметев не дает от топора отойти, а яди мало, да и та худая. Река рыбой кормит, а от рыбы дух гнилой и болести опять же. Не-ет... Сын помер, а я не далей...
— Несладка жизнь хрестьянская,— вздохнул Ременников.
— Ничего, Антип, у нас, на вольном Дону, боярская лапа тебя не достанет: нет такого городка или станицы, откуда тебя выдали бы — на том стоит велика река наша,— стукнул Булавин левым кулаком, и Антип снова заметил отставленный, покалеченный указательный палец.
— Благодарствуй, атаман,— склонил Антип голову.
Кругом засмеялись. Задвигали скамьями, кружками — интересен был казакам всякий новый человек.
— А я тут не Христос. Я — ничего. Тремя хлебами толпу не накормлю, я вот напоить тебя... давай кружку! Вот так! — Булавин налил из кувшина вина в кружку Антипа, потом себе и передал Цапле глиняную посудину.— Напоить тебя напою и казаков напою, и весь Бахмут угощу, коль денег хватит, а вот воли дать не могу: воля, Антип, она на нашей реке великой — как ветер, дармовая.
— Верно сказал Кондратий Офонасьич! — решительно кивнул Ременников.— Не учен ты премудростям, а складно сказываешь.
Булавин поднял локоть, лежавший на шапке, подвинул ее Цапле.
— А ну-ка, Цапля, голубь ты мой скорый, отдай все эти деньги кабатчику! Гуляем, казаки-молодцы! Завтра я в Черкасский город еду, с атаманом Максимовым вот как поговорю!
Взорвалась десятками глоток подгулявшая казацкая вольница. Полилось вино и жидкое пиво, зачмокали отяжелевшими от сладкого хмельного меда губами. То в одном углу, то в другом заводили песню. Кто-то вывалился из дверей на майдан, кто-то плакал. С улицы раза два раздавался лязг скрещенных сабель, затем голоса казаков, разнимавших драку. У самого порога хлестнул пистолетный выстрел, потом еще один — и хохот. Отец Алексей встал, допил ковш меду и двинулся к выходу увещевать казаков.
— А ты, Шкворень, чего голову повесил? — спросил Булавин. И пнул того кружкой в лоб.
— Не к добру веселье...— мрачно и трезво ответил Шкворень.
— Отчего так?
— Оттого, что воля на Дону кругом подмывается, как снег весной: от Москвы — бояре да епископы землицу прибирают, от Азова — Толстой грозит. По реке Дону царевы слуги ходят, казаку рыбу ловить не дают. Волю сулишь беглому, а того не думаешь, что самих нас приберут к рукам, шляпы-треуголки напялят, как на солдат, и шагать заставят, пока пена в паху не закипит! Воля! Дурак я, что не пошел надысь, в семисотом годе, с добрыми казаками. Погуляли бы распоследний разок, да и помирать можно. Зря, говорю, не пошел, а меня ведь звал Филька Кисельная Борода, он с Нестеренко станом стояли на Медведице-реке, в луке, пошли бы мы по Дону, казаков бы подняли — и на Волгу, по разинским волнам... Эх! А ты про волю, Кондратий Офонасьич! Худая, видать, воля, коли своих в Трехизбянскую спровадил!
Булавин сжал челюсти, вспыхнуло лицо, запунцовел шрам на щеке. Левая рука сжалась в смешной кулак, похожая выставленным пальцем на кукиш.
— Я волю свою творю, и не твоего ума это дело! — загремел он.— Я их не на Московию отправил, а в родную станицу, раз я свой бунчук огню предал, и отныне я ровня всем вам! А коль ровня — куда хочу, туда и еду! А какая дума моя, да чего я надумал — это мое дело. Настанет срок — приду, трухменку перед кругом поломаю — все, как есть, выложу. Понял ты, Шкворень?
Шкворень молчал.
— А покуда мне воля нужна, как та вода в жару. Руки мне вяжет мой курень, животы да рухлядь, а мне надобно розыск немалый учинить, дабы правду поискать на Диком поле. Найду — вернусь к вам, не найду — не поминайте лихом...
Приумолкли казаки, то ли осоловели от выпитого, то ли дошел до них тайный смысл сказанного Булавиным, только многие молча потянулись к нему с ковшами, таращили глаза, тыкались мокрыми губами в бороду, в щеки, в губы и снова тянули кружки, плеская через край. Булавин заметил среди всех кружку Шкворня, глянул в колючие, сейчас виноватые глаза казака и примирительно сощурился.
— Поатаманствуй без меня, коли круг выберет,— сказал он Шкворню.
— Ждать будем,— встал Шкворень и вытянул большой ковш вишневого меду.
Антип Русинов видел, как Цапля вышел за атаманом, чтобы проводить его до куреня, но Булавин оглянулся, окинул взглядом преданного есаула и махнул рукой.
— Оставайся, гуляй! Мы с Антипом дойдем. На заре я один поеду. Прощай!
— Во здоровье прощай, Кондратей Офонасьевич! — сказал Цапля.
— Не отставай! — пробасил Булавин Антипу.
Антип давно не пил хмельного и сразу огруз головой и телом, хотя старался пить умеренно. Он шел сейчас за своим благодетелем, испытывая в душе такое облегчение, какого не было у него с того дня, как погоня солдат пробежала мимо него в лесу. Надолго запал в душу и все качался в его глазах частокол мушкетов за солдатскими спинами, долго не отходил страх, а вот сейчас... Сейчас, после выпитого, очутившись среди неприступного, но надежного казацкого племени, Антип успокоился и даже пожалел, что песня так скоро кончилась. Он любовался городком, куренями его, вербами и дубами, вечерним небом с его стремительными южными сумерками и все хотел оглянуться на церковь, встать и положить с десяток поклонов за счастье спасенья, но боязнь потерять из виду Булавина вела его к куреню, где укрылись остатки его, антиповой, семьи.
Булавин шагал неторопливо, будто опасался, что Антип его не догонит. Когда же они сравняли шаг, то атаман, вспомнив свои обязанности, вдруг повернул вправо и пошел вместе с Антипом до ворот городка. Там на скамье, под навесом из веток и бурьяна, сидели верхом на широкой скамье два молодых казака и азартно играли в зернь на деньги. Торопливо и сердито кидали они кости с ладоней, используя последние минуты света.
— Ворота заперты?— спросил Булавин.
— На оба тына,— ответил один, лишь мельком взглянув на Булавина.
— Караул не бросать! Не спать и к девкам не бегать!
— Нам то вестимо, атаман! — опять ответил тот, что сидел в накинутом на плечи бараньем ерчаке. Голос был веселый. Он выигрывал.
Булавин увидел отставленные к воротам сабли и строго заметил:
— А воинские причиндалы свои не раскидывать! Не ровен час, нападут изюмцы — не миновать вам казацкого суда, коль пробрухтаетесь.
Казаки промолчали на это, но не встали, не прекратили игры и не пошли за саблями.
— Добрые казаки,— негромко проворчал Булавин, больше обращаясь к себе, чем к Антипу, когда они отошли от ворот шагов с полсотни.
В курене было темно. Булавин вошел первым и остановился у порога, нащупывая кресало. Вытащив из кармана кремень, примкнутый к нему фитиль и рашпиль, он высек искру, раздул и прижег свечу. С минуту в воздухе стоял запах жженого фитиля, каленого кремня, потом сала, все это уступило постоянному и сильному запаху соленой осетрины, печеного хлеба и кваса. Видимо, женщины давно все это отыскали и приготовили, как велел хозяин.
— Где они? Ну-ка окликни! — пробасил Булавин и отошел к лавке, чтобы снять сапоги.
— Мы здесь,— отозвался легкий девичий голос племянницы Антипа.
Она вышла в каком-то свежем холстинном понитнике, гибко поклонилась хозяину.
— А! — неожиданно улыбнулся Булавин, да так и остался с улыбкой смотреть на нее.— Звать-то тебя как?
— Алена, помоги,— ответил другой женский голос.
Булавин увидел жену Антипа. Она стояла, приникнув головой к углу печи, и устало смотрела перед собой. В ее приказе племяннице был и ответ Булавину, и уваженье к нему за этот ночлег, и что-то еще, необычно важное, почти жертвенное, что он не хотел обдумывать между делом.
Алена сделала несколько несмелых шагов, наклонилась и сняла с него оба сапога. «Ловкие руки,— метнулась мысль и греховно вылилась в другую: — Хороша девка!»
— Давайте ужинать! — весело сказал Булавин, отгоняя наважденье.— Чего нам хозяйки спроворили?
На столе в деревянных братинах уже стоял квас. Соленая осетрина, нарезанная широкими пластами, матово белела из глиняного блюда. В низкой плошке розовело на срезах соленое сало дикого кабана. Булавин взял в руку большой каравай хлеба, перекрестил его ножом и неторопливо нарезал толстыми ломтями.
— Садитесь! Кто вы? Гости? Постояльцы? — все равно православный люд. Давай вот сюда,— указал он Алене широкой ладонью на лавку.
Семья беглецов старательно помолилась на светлое пятно, обрамленное мелкими иконами на стене — след от увезенной большой иконы — и степенно села. Лица их были торжественны. Антип сел последним. Он был навеселе и поэтому смелости в нем прибавилось.
— Коли хлеб на стол, так и стол — престол, а как хлеба ни куска, так и стол доска!— припляснул Антип.
Булавин прищурился на него.
— Люблю я побаски ваши. Видать, мудреный народ живет в примосковных землях, — сказал он.— Да ешьте вы!
Он взглянул на Алену, на жену Антипа Марью, потянул из ковша квасу и надолго задумался, глядя на пламя свечи. Он посмотрел еще раз — все то же: чистым стеклом дрожали в их глазах слезы удивления и радости.
Прежде чем Булавин сообразил, в чем дело, Антип неожиданно объяснил:
— Запамятовал, сколько недель но сиживали мы за скобленым столом! Все по лесам да овражинам хоронились, ровно звери...
Он сглотнул подкатившие слезы, опустил голову и выдохнул прямо под рубаху, на грудь, где на грязном гайтане висел позеленевший медный крест.
— Вы вот чего... Вы не ходите больше никуда. Скоро зима, вон какие туманы пошли, еще неделя-другая — и сыпуга повалит, а на белой степи далеко видно серого тушкана. Так-то! Вот я и думаю: оставайтесь тут до весны. Живите. Казаки наши вас не обидят.
— Коль крыша есть, руки прокормят, атаман! — воспрянул Антип.— Перебьемся, а там, по весне, что бог даст...
После ужина, когда Булавин укладывался спать на большом пустом сундуке в красном углу, Антип спросил его:
— А ты надолго в отъезд?
Булавин не знал, что ответить. Усталость прошедшего дня, наслоившаяся на вчерашнюю бедовую ночь, вечер в кабаке сморили его. Он не стал ничего объяснять Антипу, но стал прибегать к бодрой казацкой полуправде и просто ответил:
— Ничего мне неведомо, Антип...— И уже с постели, когда вышли женщины, распорядился: — Иди спать-то на сеновал, есть там сенишко. Хорошо там, покуда не зима.
Однако Антип лишь на минуту выглянул за дверь, распорядился, чтобы Марья его шла на сеновал, а Алена ложилась в сенях, на попоне, и сразу вернулся. Его, расхрабрившегося от выпитого вина, тянуло поговорить с гостеприимным хозяином.
— Атаман! А Кондратей Офонасьевич! — растормошил он задремавшего было Булавина.— А коль придут за мной царевы стольники, а?
— Не придут...— буркнул Булавин.
— А коли придут?
— Как придут, так уйдут, не солоно хлебавши. Было так-то!
— И ушли?
— И ушли.
После такого ответа Антип и вовсе повеселел. Спать он и не думал.
— Кондратей Офонасьевич, а ведь ныне ересь по Руси ползет превеликая!
— Откуда ползет?— Булавин повернулся в сторону Антипа, присевшего на корточки у сундука.
— А известно — от корня.
— От какого корня?
— А известно — от какого. От немецкой слободы, царя опоившей. Обольстили его сатанинской сладостью — пропал царь: завладели телом его и душой.
— От кого тот дух?
— От тех немцев слобоцких, да от наибольшего еретика — Алексашки Меншикова. Гулящие люди сказывали мне в степи, что он, Меншиков-то, вовсе и не человечий, а песий сын!
— Да ну? — Булавин открыл глаза.— Брешут!
— Истинно! Сучка, сказывали, у немца заглавного, у Лефорта, больно брюхата была и долго ходила, а как ощенилась, то принесла-де только одного. Глянули — шерсти мало и пяты голые, розовые — человек!
— Ну!
— Вот это-де Меншиков и был.
— Врут, поди, анчуткины дети!
Антип не ответил, он, должно быть, осерчал, но показывать своего чувства не посмел, а просто задул свечу и ушел спать на сеновал. За дверью, Булавин слышал, он еще пошептался с племянницей, погремел запорами, окликнул жену, и вскоре там все успокоилось. Сон наваливался стремительно. Мыслями он уносился в Трехизбянскую. Думал, как добрались Анна с Никиткой, не мало ли он дал им караулу — только Паньку да Белякова,— и досадовал, что завтра он их не дождется и ускачет до восхода в Черкасск. Однако даже эти заботы не возвращали к действительности: сои все плотней и плотней пригнетал его сознание. Откуда-то, как ему показалось, издалека долетела песня, хотя пели ее у самого куреня подвыпившие казаки, тащившиеся из кабака:
...Соязжалися мазурушки
Все пярсидскаи,
Они старый, стародавний,
Беспачпортнаи,
Из тумы-то тумов мазурушки,
Чернославскаи, приражонаи.
Соязжалися мазурушки
На высок курган,
Становилися мазурушки
Во ядинай круг,
Они думали-подумавали
Думу крепкаю
Заединаю:
«Да кому бы из нас,
Рябятушки,
Атаманом быть?»
Последние слова разворошили сознание Булавина. Он вспомнил, что отныне он не атаман на Бахмуте, и сделалось от того тоскливо, солоно. Он прослушал всю песню о том, как избрали ребятушки Ермака и что было с ним дальше. Когда же снова пришел было сон, где-то раза два хлопнули пистолетные выстрелы, ровно, успокоительно. После этого он еще обдумывал, что завтра взять с собой в дорогу и как лучше проехать в Черкасск. Как всегда при поездке в казацкую столицу, он вспоминал про одежду, а вспомнив про нее, представил свои разбитые уже сапоги, и тотчас от них память повернула его к рукам Алены, снимавшим их сегодня, а потом долго и беспокойно колыхалась перед закрытыми уже глазами треуголка полковника Шидловского...
На заре Антип услышал, как вскрикнула Алена. Марья тотчас вскинулась, еще сонная, и села, просыпаясь, с бьющимся сердцем. Тревожные степные ночи приучили и ее к чуткости.
— Посмотрел бы, чего там с ней,— толкнула она мужа.
Антип неохотно сполз с сена. Почесываясь, прошел к лестнице и через легкую дверь вошел в полумрак сеней. Он еще чувствовал себя неуверенно: голова шумела и бухала, будто по ней долбили пустой бочкой.
— Олена! Ты тут?
— Тут...— донеслось из полумрака, с полу.
— Ты чего кричала?
— Атаман на ногу наступил...
— А больше ничего? А? Слышишь, что ли?
— Ничего...
Антип облегченно вздохнул, почесался, вытряхивая из-под рубахи сенную труху.
— А ежели и чего, то орать тут нечего: ты не маленькая, а он, чай, благодетель наш! Слышишь, что ли?
Алена не ответила.
Антип почесался снова и побрел назад. Но с лестницы он услышал густой бас Булавина на конюшне:
— Застоя-а-ался, милой ты мой! По степи затосковал? А? Ишь, ноздри-то навострил — так и пышут! Так и пыы-ы-шут! Сто-о-о-й! Стой!
Лошадь почувствовала в конюшне чужого, вскинула голову, закосила розоватым белком на Антипа.
— Стой! — Булавин ударил ее широкой ладонью по репице — лошадь присела и тотчас вскинула задом, крутнула тугим хвостом.
— Стой! Дорогу чуешь?
— Это какой же породы? — спросил Антип, остановившись в трех шагах.
— Аргамак,— несколько с обидой ответил Булавин, будто упрекал за незнание очевидной истины.
Он приладил к седлу походную суму с провизией, вывел лошадь на волю. Следом вышел Антип. Он рад был, что не проспал отъезд хозяина.
По Бахмуту горланили петухи. Полусонное воронье хрипло окаркивало зарю за земляным валом. Рождалось утро. Еще немного, и заскрипят воротца в заклетях домовитых казаков, заревет скотина и понуро выйдет через Крымские ворота в пустую, уже голодную степь, не корму — порядку ради. Что найдет худоба в сухом осеннем бурьяне? — горькую жвачку, от которой воротит морды назад к стойлам, приткнутым к куреням, под крыши, где на всю зиму запасено и надежно уложено июньское духмяное разнотравье. А сейчас Бахмут еще спал после вчерашней тревожной ночи, напряженного утра и вечернего кутежа в кабаке.
— Спит Бахмут,— как бы сам для себя проговорил Булавин и покачал головой.— Надолго ли?
Неожиданно для Антипа он так ловко вскочил в седло, что даже привычный аргамак качнулся от неожиданности, виновато перебрал тонкими точеными ногами.
— В ларе мука осталась, ешьте. До рождества должно хватить.
— Хватит! Благодарствуем тебе, благодетель ты наш! Век богу станем молиться за тебя!
— Живите.
Больше ни слова не сказал Булавин. Он поправил саблю, поплотнее засунул за пояс турецкий пистолет, удобный, короткий, выложенный по ручке красным камнем, забоченился по привычке правым боком вперед, свистнул и легко полетел к воротам городка.
«Ох, жизня казацкая, вольная! Ох, жизня — сел да поехал, а на Руси...» — махнул рукой Антип и пошел в курень.
У Ногайских ворот Булавин осадил аргамака. Сам снял тяжелые деревянные заклады запоров и, уже снова сидя в седле, хотел было выстрелить над спящими караульщиками, да пожалел утренний сон бахмутцев. И все же не оставил без наказанья одного из казаков — перегнулся и вытянул арапником по заду. Как укушенный тарантулом, вскочил заспанный казак с вороха сена и долго потом чесался, глядя вслед ускакавшему атаману.
— Хорошо, башку не отрубил! — выдохнул второй, сухопарый казачина, сын Ременникова, и снова повалился на сено.— Затвори ворота, дует!
Не успел аргамак Булавина прогреться, как со стороны староайдарской дороги показалась небольшая толпа.
«Беглые...» — тотчас определил он.
По всему было видно, что они давно заметили всадника и двигались ему наперерез, слева. Можно было без труда уйти от встречи с ними, даже не отклоняясь вправо, в степь, лишь стоило прибавить ходу лошади, но Булавин не сделал этого. Толпа человек в двадцать надвигалась на лошадь прямо с головы. «Поле глазасто. Заметили...» — подумал Булавин и так перекинул поводья в левую руку, что она держала и рукоять пистолета, правая же была наготове выхватить саблю.
— Сто-ой!
Широкорожий мужичина вывалился из толпы, раздвигая рогатины, уже направленные на Булавина. Кое у кого поблескивали сабли. Глаза широкорожего горели счастьем удачи, ему казалось, что они остановили богатого казака, у этого есть чем поживиться.
— Ты кто? Пан? Атаман или домовитый казак? — спросил широкорожий, прищурясь. Он стоял в распахнутом долгополом кафтане. Синяя рубаха почти до кушака закрыта палевой бородищей. Видывал таких Булавин. С такими ухо держи востро...
— А ты отвори ему кровя — по ним дознаем, кто он!
— Отвори, Семен!
— Отвори ему, Лоханка! Мы поможем!
Теперь уже зашли с боков. Булавин ждал, что будет делать Семен Лоханка.
— Попа-ался, сокол ясный! А ну-ка, денежки дай сюда! — осклабился Лохапка.— Мы погуляем за твое здоровье.
— А не то — за упокой души! — снова выкрикнул кто-то, но Булавину некогда было смотреть туда, он не сводил глаз с Лоханки.
— Тихо, разбойнички! — грянул Булавин. Его громовой голос на какое-то время приостановил толпу. Все с недоуменьем рассматривали небольшую фигуру казака, дивясь в душе, откуда такой голосина.
— А мы и тихо можем! — все с той же вкрадчивой улыбкой ответил Лоханка.— Так тихо, что не оприметишь, когда душа сокола к небесам вознесется...
— В поле, разбойничек, две воли — чья возьмет,— снова грянул Булавин, вспомнив одну из премудростей казака Белякова.
— Да чего с ним мешкать!
— Дай сюда деньги!
— Деньги вам? Обесхлебели? Смотрите, разбойнички! Не тем зерном степь усеваете: срубленная голова худые всходы дает... А денег я вам дам. Подай шапку!
Широкорожий Лоханка медленно снял грязную баранью шапку, оглянулся с ухмылкой на своих и кинул ее Булавину. Тот не стал ее ловить, а на подлете подкинул вверх — отщелкнул, и пока тапка на какой-то миг зависла над толпой, он выхватил саблю и с гиком коротко рубанул по ней. Располовиненная шапка упала на то место, откуда только что отскочили разбойники. Булавин свистнул оглушительно, полыхнул в воздухе саблей и рванул коня вперед. Там, впереди, кто-то пытался рогатиной ткнуть коню в шею, но Булавин выстрелил в воздух, и рогатинец метнулся в сторону. Булавин уже на скаку достал его концом сабли и срезал с головы шапку. Две-три томительных секунды. Булавин пригнулся к гриве, ждал. Выстрел раздался за спиной, но пуля прошла много выше.
