10
Терентий Ременников собрался по первопутку за сеном на дальние покосы. Так уж повелось, что до больших заносов сено привозили поближе к своим базам. Снег неглубок, дорога легкая, перевезет казак сено, а потом и спит до весны или гуляет по Дикому полю. Навестит с десяток городков, друзей проведает, перетолкуют дела на лето, узнают, что слышно в дальних и ближних землях. Зимой спокойно: ни татарва, ни другие иноплеменцы не налетят — не рискуют идти по зимней бескормице, потому зимой казацкие сабли не в головах стоят, а на стенке висят.
Вместе с Ременниковым в один обоз подрядилось еще человек пять — тех, что косили поблизости. Поехал и Окунь со Шкворнем. У Шкворня раза два отымали на кругу атаманскую насеку в пользу то Абакумова, то Ременникова, но старый казак не брал, говоря, что Шкворень, пока нет Булавина, вполне сойдет за атамана. После круга Шкворень с неделю ходил шелковый, а потом снова нос задирал, и казаки вновь грозили ему кругом, а то и арапником.
— Духу в тебе атаманского мало,— говорил Шкворню Ременников.— Пороху ты нюхал мало, в хороших рубках не бывал, да и в бурлаках засиделся.
— Истинно! Жениться тебе, Шкворень, надобно,— поддержал Ременникова Беляков, недавно записанный на кругу в казаки.
— Жениться! — ухмыльнулся Шкворень.— Это дело не казацкое!
— Людское то дело, Шкворень,— увещевал Беляков рассудительно.— Хорошее это дело. Недаром говорится: добрая жена да жирные щи, так другого добра и не ищи.
— Это у вас, у мужиков, так-то! — огрызнулся Шкворень, кольнув Белякова его недавним приездом на Дикое поле.
— Как так?
— А все жена да жена! А у казака одна жена — востра сабля! — Шкворень выхватил саблю, полыхнул ею в воздухе, свистнул и снова кинул в ножны, скривясь телом.
— Так уж и сабля! — не сдавался Беляков.
— А то как же! Деды жили так-то, а как жили — ого!
— Да полно тебе, Шкворень, разум темнить! Ежели бы старые казаки жили с саблей, то весь бы род казацкий перевелся!
— Истинно! — вмешался Антип Русинов. Он сидел в передних санях и правил всем поездом из одиннадцати подвод.
— А ты сиди там, мужик!
— Да я сижу, только вестимо, что из репки не вырежешь девки, хоть и саблей.
Русинова поддержал Ременников:
— Да и девка та, что из репки, казака тебе, Шкворень, не родит.
Помолчали. Наконец Окунь запальчиво сказал:
— Был бы я войсковой атаман, я бы всех беглых, кто без девок на Дон бежит, гнал бы назад, нечего, мол, тут делать!
— Как гнал бы назад? А завод Ермака?
— Только что завод...
Беляков подъехал к Ременникову.
— У тебя много ныне сенов? — он хотел прикупить, поскольку взял кой-какую скотину у Булавина.
— Как не много, да у зимы брюхо поповское — все уйдет. А тебе что?
Беляков не успел ответить: Окунь, выметнувшись вперед на своей рыжеи лошади, свистнул в четыре пальца. Лошадь под ним беспокойно закрутилась на месте.
— Скачут! — и указал на чужих всадников впереди.
— Это кто еще? — насупился Ременников.
— С изюмской стороны,— промолвил Шкворень. Он сжал губы, поглаживая рукоятку сабли.
— Нет, кажись, казачья ухватка,— определил глазастый Окунь.
— Да это и есть казаки. Кто-то из домовитых жил,— определил по-стариковски дальнозоркий Ременников.
Подводы остановились. Саженей за полсотни Ременников узнал старшину Войска Донского Обросима Савельева. Второго он не признал.
— Эй! Бахмутские? — крикнул тот, второй.
— Ну, бахмутские, а тебе чего? — натопорщился Шкворень по долгу своей атаманской службы.
— Булавин в городке? — оба резко осадили.
— А ты кто таков?
Домовитый казак обиженно передернул головой, глянул на Савельева, горбатясь. Тот тронул трухменку, заговорил:
— А мы, атаманы-молодцы, приехали к вам...
— Тебя знаем, а вот его рыло нам чего-то незнаемо,— перебил его Ременников.
— Меня ты, Терентий, знаешь по старым походам, а он — тоже старшина войсковой, Иван Соломата.
Стояли молча, как две враждующие стороны, дико, по-степному, ощупывая глазами друг друга.
Взмокшие лошади тяжело носили боками.
— Где Булавин? — настаивал Иван Соломата.
— Нету Булавина,— ответил Шкворень.
— Как это? Атамана — и нету!
— Казак не привязан: сел да поехал куда глаза глядят. Может, он во Сибирь, по ермаковой тропе поскакал! А тебе что за дело до него?
— А ты что мне такие слова молвишь?
— А что мне на тебя молиться?
— Я войсковой старшина!
— Я тебя на кругу не кричал!
Соломата отвернулся, проглатывая обиду, но дело не ждало, и он спросил:
— Кто за атамана?
— Ну, я!
Соломата неприятно поморщился, смерил взглядом Шкворня:
— Тебя не на кругу ли кричали?
— Меня-то — на кругу, а вот тебя где?
Соломата двинул клоком бороды вправо, к Савельеву, и вышел из игры.
— Собирай круг, казачина! — сказал Савельев.
— Почто?
— Из Москвы дьяк Горчаков едет с солдатами. Воронежские власти тоже при нем. Поворачивайте!
— А ты нам не указуй! — входя и дальше в свою атаманскую роль, вплотную надвигался Шкворень на полковников.
— Вы что же — с боярами заодно? — коварно кольнул Ременников, прищурившись.
— Мы наехали по письму атамана Максимова.
— Какому еще письму? — задирался Шкворень, скалясь, и надвинул трухменку на глаза.
— Велено нам, атаманы-молодцы,— мирно заговорил Савельев,— проехать к вам, дабы меж вас и московских людей беды не учинилось.
— Какое дело до нас Москве да Воронежу? — вскинулся Ременников.
— Соляные варницы вы огню предали...— начал было Савельев.
— А ты, Обросим, видал, кто учинил то пожегное дело? — Ременников склонил голову набок, не переставая щуриться.
— Полковник Шидловский донес, что-де...
— Так с Шидловским и говорите! — ерепенился Шкворень.
— С ним говорено, а те к вам едут. Собирайте круг, атаманы-молодцы, на кругу все порешим мирно да тихо,— увещевал Обросим.
— А чего это — все? — не отставал Шкворень.
— Про пожегное дело погутарим, про землю, какая отошла Изюмскому полку, да еще про беглых будет сказан царев указ.
В первой подводе шевельнулся Антип Русинов.
— А беглые чего? Чего надо Москве от беглых? Нечто она, Москва-та, не ведает, что с Дону нет выдачи?
— Указ...— вздохнул Обросим.
— Указ нам не в указ, Обросим!
— Ну и скажите на кругу им, нам-то чего говорить. Скажите им,— Обросим оглянулся.
Вдали, там, где бугрилась еле видимая линия горизонта, темным дождевым облаком на однотонной снеговой мути степи и белесого неба надвигался косяк всадников.
— Вот уж скачут,— тревожно приподнялся Антип Русинов и оглянулся, как бы ища защиты у Ременникова и Шкворня.
— Пусть скачут! — повысил тот голос.— Мы их ждать не станем. Пусть они нас ждут. Поехали, казаки!
— Куда вы? А круг собирать? Ты смотри, атаман! — привстал в стременах Иван Соломата.
— Ты смотри сам!
— Атаманы-молодцы! — взмолился Обросим.— Дело ли вы делаете? К вам едут добром толковать, а вы — в степь.
— Пусть подождут! Вот приедем с сеном — соберу круг! Трогай! — скомандовал Шкворень.
Тронулся обозный поезд. Пустые сани чередой двинулись вправо. Лошади были привязаны уздой к грядкам впереди идущих саней, и только в передних сидел Антип Русинов, по-московски завалившись боком и ткнувшись в головашки саней бараньей шапкой, остальные не терпели саней и ехали верхами. На обратном пути впрягут своих верховых лошадей в помощь этим, а сами пойдут месить снег позади, кривя слабыми, не привыкшими к ходьбе казацкими ногами.
— Когда приедете? — безнадежно крикнул Обросим.
— Нынче приедем!— хохотнул кто-то из казаков.
— Посидите в кабаке, не без денег, чай, пожаловали! — не поворачиваясь в седле, а лишь немного померцав щекой да глазом, вставил последнее слово Шкворень.
Отъехали молча с версту.
— Подъехали! — снова крикнул Окунь, державший на прицеле косяк всадников, которых дожидались старшины.
Там, на бугре, стояли некоторое время, должно быть, советовались, потом двинулись в сторону Бахмута.
— Поехали к нам, анчибелы окаянные! — крякнул Шкворень.
— Не к добру эта станица пожаловала,— подавил вздох Ременников, пожалев, что сказал это при Антипе Русинове.
