10
Доведется иной раз редкому цвету уродиться в лесной глухомани. Там, среди бледного травяного худосочья, растет он, ни жив ни мертв. Кругом — ни свету, ни свежего ветра, один тлен да затхлая сырость. Но вот налетит ураган, вырвет деревья с корнями, развалит в беспросветном урочище корявую просеку, и на отворившемся солнцу просторе распрямится, забьется дремавшая жизнь. Ветер рассеет запахи тлена, ливень омоет землю, и на воскресшей просеке загустеют новые травы, плотные, духмяные, но величественней всего разнотравья нежданно воспрянет тот редкий цвет. Сморщенные, бледные лепестки его приобретут форму, он подымется на упругом стебле и благодарно закачает на ветру пахучей короной, радуясь солнцу, ветру и заставляя радоваться все вокруг себя...
Никогда еще так не радовалась жизни Алена Русинова. Она, как тот цвет, всем своим юным существом открылась навстречу новой, вольной жизни. Вся грязь, униженья, нечеловеческий труд, побои, смертельные страхи опасной дороги — все осталось позади и было так нестерпимо даже в воспоминаньях, что о прошлом не хотелось не только говорить, но и думать. Оно, это прошлое, оставалось болевой коростой на ране, и зачем к нему прикасаться, когда кругом раздолье, выпрямляющая душу воля? Даже ее, Алену, порой тревожил один неожиданный вопрос: как можно было жить там, на новегородской земле, и за какие грехи бог породил людей на той земле — земле рабства и слез?
Осенью Алена напросилась у дядьки Антипа взять ее с собой в Черкасск. Антип поворчал для порядка, но уступил, хотя потом, в Черкасске, намучился, отгоняя наседавших на его подводу молодых казаков. Они, как мухи на мед, лезли к племяннице, хотя та и сидела, не подымая глаз, в своем застиранном старом сарафане, взятом у Булавиных.
— Черт тя ведает, Олена, в кого ты, дура такая, выстрогалась? Глянешь — ровно княжна какая, тьфу! -— плюнул Антип, сердясь на лишние хлопоты, но тут же и оправдывал всех молодых казаков, что издергали ему рукава, прося выдать девку замуж.
В Черкасске продали пшеницу по неожиданно дорогой цене. Антип накупил самого необходимого в хозяйстве, но не забыл и про наряды для племянницы. Радость Алены омрачилась только тем, что дядька не велел ей надевать, покупки в Черкасске: и так отбою от казаков нет, зато дорогой она перемерила все. Сидя в телеге, она перебирала, прикидывала то новый сарафан, то прилаживала к голове кичку, то неустанно ощупывала в модной верстке бусины разноцветного стекляруса, наконец вытащила из-под сена ладно сшитый кубелек и набросила его на плечи.
— Ты чего?
— А холодно...
Аитип тоже достал епанчу из плотной ткани — обнову себе — и надел.
— Ох, Олена, Олена! Думано ли было, что этак ходить станем — ровно бояре...— слезы безудержной радости погожей росой брызнули у него из глаз.
Заметив, что дядька Антип отвернулся, Алена соскочила с подводы в самой низине и побежала к зеркалу степной криницы, будто бы пить. Она и в самом деле хотела зачерпнуть воды, но ладони остановились над тихой заводью, и она замерла. Оттуда, со дна, окруженная сероватой толчеей осенних облаков, смотрела нарядная княжна в модном, невиданного покроя кубельке, с кичкой на русой голове и с блестящими, тихо покачивавшимися верстками на юной, будто точеной из кости шее.
— Мамынька-а-а...— восторженно выдохнула Алена, окаменев. Она не пила воду, напилась воды ее длинная, тяжелая коса, скатившаяся с плеча в криницу.
От речушки Миус ехали обозом в тридцать с лишним телег. Скопом было весело и безопасно. То и дело кто-нибудь заводил песню или поигрывал на гуслях. Ночью палили высокие костры, потихоньку потягивали вино, купленное к празднику Казанской иконы, коей приписывалось освобожденье Москвы в 1612 году, и без конца радовались воде, черному южному небу, куда подымались искры от степного сушняка.
— Гуляй, православные!
— То-то, воля наша!
— Антип! Знаешь, как тутошний народ червонцы зовет? Чургунцы! — кричал подвыпивший атаман Василий Блинов.
— Все у нас будет отныне, абы воля была! Вот еще поокрепнем помалу, насеем пшеницы, сколь глаз окинет,— заживем! Держись тады, Черкасский город и сама кременная Москва,— засыплем пшеницей по самы ноздри!
— Истинно, Антип! У нас тут так: не кланяюсь богачу, свою пшеницу молочу! Эвона, веселье-то!
На соседней телеге заиграли гусли. Пошла песня.
— Ай, почто ты, жана, слезно плачешь? Или у нас с тобой хлеба-соли не довольно? Или у нас с тобой цветной платью недостаток?
— А ты почто жа, мой муж, чужие пашни пашешь,
А своя-то пашня она травой зарастает?
Ой, да ты почто жа, мой муж, чужие сени кроешь,
А свои-то сени с дождю они протекают?
Ой, да ты почто жа, мой муж, чужую жану любишь,
А свою-то жану, ты жану ненавидишь?
— А своя-то жана — она, шельма, упрямая!
Вот!
Просмеялись мужички под гусляиой перебор, да рано: с дальней подводы, от малого костра, где сгрудилось около десятка женщин и девок, тотчас отозвалась песня:
— А чужие мужички они умненькие:
Покупают своим женушкам бобры,
А и мой мужичок, а он сам дурачок:
Он купил да мне коровушку,
Завязал мою головушку.
Уж я встану по утру рано,
Погоню ее, корову, во лесок.
Как навстречу мне бирюлюшка со леса.
— Уж ты батюшко, бирюлюшка ты мой,
Ты и съешь мою коровушку —
Развяжи мою головушку!
— То ленива баба! — гаркнул стрелец, бежавший из Алова.
— Тихо! Пущай их поют, пущай тешатся! — остановил Аитип.
— Василь ты мой, Василечек! — донеслось снова.
— А это про то, как дружка шельма поджидает! — хмыкнул стрелец.— Моя не пошла со мной во Азов-город. Почто я ей, опальный? С арбатским целовальником любее, как сдумашь, атаман? А я вот, настанет срок, приду на Москву, приотворю в своем дому оконце на зорьке, а там они любятся... Не стерпит ретивое — порублю, и бог мне судья!
Стрелец набычил кудлатую голову, выгнул длинную, сухую шею. Желваки катались на скулах.
— Уйми себя, стрелец. На Москве добра тебе не ждать.
— А чует сердце: буду на Москве, атаман!
После полутора недель дороги, после черкасских торгов и обратного пути счастливых новопоселенцев встретили близ городка не родные, а рейтары князя Долгорукого. Не было радостной встречи, не было одариванья подарками и рассказов о чудном городе Черкасске. Рейтары сбили весь обоз в кучу, повязали мужиков, согнали в испуганное стадо женщин и девок и повели всех к Шульгину колодцу, где уже второй день сидели оставшиеся в живых родственники. Новорублепный городок запустел. Вокруг него уже выросли первые могилы солдат из слободы и беглых, не отворивших ворота Долгорукому. Тут же свежели могилы княжеских рейтаров — нелегко пришлось царевым слугам, а за это город был предан огню.
Антип видел, как вскинулось за перелеском облако дыма — и упало тут же его сердце, навек постарело в одночасье. Никогда, казалось ему, судьба не смеялась над ним так коварно. А где-то слышался писк девок — их трогали, должно быть, рейтары в телегах — где-то подвывали женщины, но уже ничто не могло отмочить его окаменевшую душу, все будто бы протекало через него, но так глухо — будто через могильную толщу...
Ввечеру их всех выписали на майдане писаря — кто откуда сбежал, когда и от какого помещика. Потом всех потолкали в конюшни, заперли и приставили караул. Списки пошли к Долгорукому, разместившемуся в станичной избе, и князь сам отобрал тех, над кем повелел чинить острастку.
Все с тем же чувством полной отрешенности вышел Антип на расправу в числе других несчастных. На майдане читали какую-то бумагу, что-то пролаял в полумраке сам Долгорукий, и только в тот миг, когда Антипа выдернул за руку пахнущий потом сержант и нож блеснул перед глазами — только тогда он понял, что это казнь. В следующий миг ему отрезали нос, его красный, отмороженный в Питербурхе нос,— и обычная человеческая боль вернула его к жизни.
— Нехристи-и-и! — закричал он, облапя ладонями закровяненное лицо.— Воздастся вам, окаянные!
Его погнали к конюшне, а следом шли, плача и кляня Долгорукого, мужики, беглые солдаты, работные люди, стрельцы — все обливались кровью. Этим счастливцам отрезали носы, губы, уши, но были и те, что висели на вербах, на тополях.
— Видал, как Долгорукой раину увешал нашим братом? — хрипел кто-то ночью в конюшне, вспоминая тополь с повешенными беглецами.
— Робят малых за ноги подвесил, ирод! — хлюпнул Антип.
— Тихо! Тихо там! — кричала стража снаружи.
Там, снаружи, горели костры. Долгорукому донесли, что где-то близко ходят толпы беглых и будто бы хотят напасть на царев отряд. Однако сладость победы над городком одурманила царевых слуг. Долгорукий не поверил даже станичному атаману Фоме Алексееву и повелел ему стол крыть в тот вечер по-праздничному.
Счастливыми сели за тот стол люди Долгорукого — лучшие люди: князь Семен Несвецкий, поручик Иван Дурасов с подьячим и десятью писарями. По другую руку уместились майор Матвей Булгаков, капитан Василий Арсеев, потом сели четверо подьячих из Троицкого, присланных Толстым для вспоможенья и личных докладов, потом пришел еще капитан, проверявший караулы, и два старательных сержанта. Особо сидели войсковые старшины — Обросим Савельев, Иван Иванов и страстный поклонник Москвы, все время глядевший в рот Долгорукому, Ефрем Петров.
Ужин затянулся за полночь. Пили и пели. Грозили всему Дону. Опять пили и снова грозили. Потом вышли на волю, пьяные, и направились в конюшню — выбирать девок на постель.
Антип слышал в ночи их пьяные голоса. Песни.
А на столиках стоят яства сахарные... ...да два шведские инаралушки-и... ...вот как бы на пруцкую королевну: То-то бог судья, а ты наша, Наша прудкая королевна-а-а-а!
— на разные голоса тянули незнакомую песню.
Раздался девичий визг. У стены конюшни, прямо напротив Антипа, забился, замычал отрезанными губами атаман Василий Блинов: он узнал крик своей дочери...
