15
Путь из Черкасска в Шульгинскую был долог, хотя ехали с приводными, каждые десять верст пересаживаясь на вторую, отдохнувшую лошадь, но животные так истомились и исхудали за трехсотверстный перегон, что под конец еле двигались. На закате подъехали к Шульгинской. Еще издали услышали веселый шум — гуляли вольные люди. Близ моста лошади насторожились на камышовый шорох. Из-под берега показалась казацкая шапка с красным шлыком и затрепанной кистью.
— Вокунь? — удивился Булавин.
— Здорово приехал, Кондратей Офонасьевич! — обрадовался Окунь.
— Как тут живется вам?
— Весело! Убитых москалей в яму пометали, своих земле предали. Казаки едут по вся дни многоконно.
— Да ну? — обрадовался Булавин.
— Истинно говорю. Народишшу привалило много! Все тебя ждут не дождутся.
— А ты чего тут?
— Траву ишшу.
— Какую?
— Царев посох.
— Не помогает... А в карманах чего набил?
— То семя крапивно, дядьке Антипу подносье лечу, а то гниет обрезаной-то нос.
— Рад поди, что племянница его цела осталась, а?
— Надо бы не рад! Да она не зело глядит на меня.
— Повремени чуток, вот отыщешь клад Разина — заманишь.
Отдохнуть Булавину не пришлось: казаки узнали, что приехал атаман, потянули его на круг.
— Слухайте, атаманы-молодцы! — набираясь последних сил, заговорил Булавин.— Был я на Черкасском городе, проехал вдоль запольных станиц и новорубленных городков — везде подымает саблю казацкий люд, токмо сумно глядят старожилые понизовые казаки — те, что ныне Москвой прикормлены.
— Порубать их!
— Вывести их! — раздались крики.
— Тихо вы! Дайтя атаману слово молвить!
— Досуг нам, атаманы-молодцы, глядеть на них! Много ли их — едина жменя наберется, а дел у нас превелико. Завтра наутрее надобно нам отправить легковые казачьи станицы по всем рекам до самой Волги, да надобно нам о зиме подумать, где зимовать нам.
— На Москву пойдемтя, на боярски постели!
— На Москву, атаман, веди!
— На Москву покуда не поведу вас и не пущу, понеже сил у нас велми мало. А Москва сама сюда придет, всеми полками со бояры, вот тут нам и надобно волю отстаивать.
— Гутарь нам, чего велишь?
— Давай нам свое атаманово слово!
— А слово мое таково есть: надобно весь Дон со всеми запольными реками поднять — от Запорог до Волги-реки и единою силою встретить супостатов!
— Верно гутарит атаман!
— Чего велишь?
— Велю крепко думу думать про оружие да про лошадь. Ничего не жалеть ныне — все выложить на алтарь воли нашей! Отправиться во царевы и порубежны городы, а кому и во Черкасск за покупкою того оружия, а сбор учиним в городках — в Торе, в Маяках, в Изюме — мы городки энти днями приберем, а Шидловского побьем!
— Добро атаманово слово! — вскричал Стенька. Он еперь остался есаулом вместо убитого Цапли,— Я крест золотой отдаю безоружным! Токмо не пропивать, а не то сабля моя сыщет ту окаянную шею!
Поутру Булавин разослал легковые станицы со своими походными атаманами по всему Придонью, а сам с двумя сотнями направился на восток, к Боровскому городку.
Булавин ничего не сказал казакам о переговорах с Максимовым, поскольку за дорогу из Черкасска он пришел к выводу, что надежда на войскового атамана плоха, лишь бы он не мешал, да не слушал царевых писем, которые теперь пойдут,
Боровской городок встретил конницу Булавина колокольным звоном, как на пасху. Жители и сам атаман вышли с хлебом-солью. В съезжей избе и по куреням угощали победителей пивом и медом хмельным. На другой день собрали всеобщий круг, и Булавин снова держал свое атаманово слово. От казаков уже знали о разгроме отряда Долгорукого, и теперь всем не терпелось узнать о планах повстанцев. Булавин, не таясь, поведал боровским жителям и казакам, что готовит великий поход за волю Дона, за оборону беглого люда.
— Этак росколыхали вы всем государством расейским, а что вам делать, ежели придут войска из Руси, тогда и сами пропадете, и нам с вами тоже пропадать!
Булавин присмотрелся к пожилому казаку, крикнувшему такие слова, окинул боровчан взглядом — тоже беспокойным,— и громко обнадежил:
— Не бойтесь! Начал я это дело непросто. Был я и в Астрахани, и в Запорожье, и на Терках, и по многим станицам и новорубленным городкам проехал, и астраханцы, и запорожцы, и терчане, и донские казаки — все мне присягу дали, что будут к нам на вспоможенье и в товарищи. Скоро они будут к нам! А ныне пойдем мы по казачьим городкам — в Новое Боровское, в Краснянск, на Сухарев, на Кабанье, на Меловой Брод, на Сватовы Лучки, на Бахмут. Идучи по тем городкам, станем казаков к себе приворачивать, а ежели которые с нами не пойдут, оставя нас одних супротив полков царевых, то мы, назад вернувшись, не пощадим — таково ныне прилучилось на Дону, не обессудьте... А как сберем войско, то пойдем по городкам до Рыбного. И конями, и ружьем, и платьем наполнимся, а потом пойдем в Азов и на Таганий Рог и освободим всех ссылочных и каторжных, которые нам будут верные товарищи.
— Ладно слово твое атаманово!
— А дальше чего? — спросил все тот же старый казак.
— Зиму перезимуем, а на весну пойдем на Воронеж и до Москвы!
— Силы мало, атаман.
— Сейчас мало, потом будет довольно! Вы еще увидите, как забродит Дикое поле! Ну, кто с нами заедино?
Одна за одной склонялись к Булавину станицы — Шульгинская, Белянская, Новое и Старое Боровское, Новый Айдар и, конечно же, Трехизбянская, атаманова станица. До самых дальних станиц долетала весть о возмездии булавинцев за поругание боярами казацкой воли. Казаки с утра до ночи шумели на кругах, требуя у атаманов идти к Булавину. Голутвенные казаки сами сколачивались в небольшие отряды и двигались на Донец, за ними увязывались толпы беглых, увидевших, наконец, в Булавине своего защитника. Ходили слухи, что там, где прошли булавинцы, всюду устанавливается старая воля — гонят царевых слуг, снимаются запреты на рыбные ловли, на звериные, соляные, селитряные и иные промыслы, всюду берут под защиту тяглых холопских людей, служивых и прочих.
Небольшой отряд Булавина, после того как он разослал легковые казачьи станицы в разные стороны для «приворачивания» и сбора к себе казаков, снова стал пополняться. Конные и пешие двигались от станицы к станице, находя пищу и кров, нередко встречая сопротивление верных царю станиц. В Старом Айдаре около трехсот казаков не вышли к Булавину и не пустили его отряд в станицу. Стало ясно, что небольшой победы над отрядом Долгорукого мало для серьезной вспышки немедленно. Требовалось время, чтобы это событие переварилось в головах, улеглось и вылилось в единодушное стремленье поднять саблю за волю Дона. Это чутьем угадывал Булавин и не торопил, а скорей сам придерживал развитие событий. Он ждал вестей с разных концов Дикого поля. Он ждал атамана Некрасова, чтобы обсудить все, поразмыслить в две головы. Он втайне надеялся также, что Максимов поддержит его, ждал ответов на письма в Черкасск, но ответов не было. Оставалось или посылать кого-то, или жить слухами.
Вскоре прискакал из Бахмута Окунь. Он отвозил в старый курень Булавина семью Русиновых и узнал, что по Айдару с понизовых станиц идет черкасское войско.
Булавин все еще надеялся на мирную встречу со старшинами и их отрядом. Близ городка Закотного он не дождался посланных к тому отряду пластунов — их поймали, но прискакали из степи два казака с опаской, что понизовое войско идет для смертного бою с булавинцами.
— А вы кто такие? — спросил Булавин, схватив сразу обе их лошади за уздцы.
— Я — Макар Кириллов сын Иконников, прозвищем Копыл, Красной речки Мелового Броду.
— Беглой?
— Да. Новопришлой я казак из Белогорода, белогородского митрополита беглый крестьянин.
— Не жилось у святого отца?
— О, атаман! Митрополичья рука не легше боярской...
— Ну а ты? — спросил Булавин второго.
— А я тутошний, Закотнинского городка казак Иев Васильев сын Васильев же.
— И чего вы видели?
— Мы видели и слышали, как наутро другого дня атаман Ефрем Петров велел войску своему крест целовать на верность царю Петру, дабы они, казаки его, все заедино шли этими днями биться с тобой, атаман, вором-де и богоотступником.
— Ну, вы! Не заговаривайтесь! — зыкнул Стенька-есаул.
— Максимова не видали среди них?
— Войскового атамана? Нет, не видали.
— Сколько их собралось, боярских собак?
Копыл окинул булавинцев взглядом, увидел их сразу всех, спешившихся, уже заметно уставших за последние дни, кучнившихся у обозных телег, и уверенно сказал:
— У Петрова вдвое больше казаков.
— А еще слышно, атаман, что на подходе и сам Максимов с пушкой и войском,— сказал Васильев.
— Чего в мыслях у Петрова? Нападет ныне?
— Нападет.
Насупился Булавин. Залегла морщина в межбровье. Посовещались с Лоскутом, с Банниковым, со Стенькой и решили пойти Мимо Закотного на Белянскую. Булавину хотелось выждать время и встретиться с Максимовым. Однако Ефрем Петров подходил все ближе и утром следующего дня верстах в двух от Закотного с двумя сотнями калмыков перерезал дорогу.
— Прижимайся к реке! — крикнул Булавин.
— Шанцы ставьтя! Шанцы! В шанцах отсидимся! — надсадно кричал бывший солдат.
Торопливо выставили подковой телеги. Солдат велел уменьшить подкову, выпяченную к степи, после чего телег хватило на два ряда. Теперь всем стало ясно, что коннице не просто пробиться сквозь них. Оседланных лошадей отвели к самой воде, и те стояли на мелководье. На другом берегу темнел Айдарский лес, маня в свою тишину от боли и смертей предстоящей битвы. Вскоре показались казаки Петрова. Справа потянулась к ним конница калмыков, дико взвизгивали всадники, ржали лошади.
— Сейчас пойдут на приступ! - прищурился Булавин.
Он посмотрел на солнышко — оно еле-еле выкатилось из-за леса — и понял, что стоять надо по крайней мере до сумерек.
Ефрем Петров не стал дожидаться отряда войскового атамана, развернул свою конницу — калмыков слева, новоизбранных по станицам справа, а старожилых повел сам в центре. Лавина рванулась с горбатого увала вниз, в пойму реки Айдара. С воинственным визгом кинулись калмыки. С руганью и угрозами — старожилые, и только новонабранные шли тихо, какой-то неуверенной, дрянной рысцой. Первыми до телег дорвались калмыки. Они поздно разглядели неожиданное в степи укрепленье, наткнулись на телеги, изо всех сил придерживали разгоряченных коней. Задние мяли передних. Лошади ржали, бились ногами о ступки колес, о края телег, в кровь разбивали бабки, подымались на дыбы. Сабли не доставали обороняющихся.
— Копейщики! Рази коней! — закричал Лоскут.
Он сам выхватил у кого-то копье и полез меж первым и вторым рядом телег. За Лоскутом полезли с полсотни других, и вскоре десятки калмыцких лошадей забилось по ту сторону. Запахло распоротой брюшиной, кровью. Обезлошаденные всадники метались среди верховых на слабых кривых ногах.
— Что? Не по рылу кисель? — грянули хохотом копейщики.
Булавин напряженно ждал пешей атаки. Она должна была начаться рано или поздно, поскольку лошадям не пробиться в шанцы, но Петров пока напирал верхами. Его казаки стреляли с седел, пытались с близкого расстоянья достать засевших тоже копьями, но в лошадиной давке все оказывалось не с руки. За первой пошла вторая лавина. За ней в третий раз бросил своих конников Петров, но отходил, теряя лошадей и всадников.
— Ружья готовьте! Ружья! — волновался Булавин.
— Готовы, Офонасьич! — отозвался Лоскут.
Гришка Банников краснел широченным лицом, распаленный боем. Он появлялся то в одном конце укреплений, то в другом.
— Ай, солдат! Ай, молодец солдат! — хвалил он.— Звона чего удумал — шанцы! Таперя не возьму-ут!
После полудня Петров бросил конников в обход шанцев — рекой, однако Айдар в том месте для прохода коней был неудобен: в двух шагах нарастала глубина, и лошади, потеряв дно, оказывались на плаву, а услыша выстрелы, поворачивали обратно. В этой затянувшейся атаке прошло больше двух часов.
«Скорей бы темень...»— торопил время Булавин.
Но вот Петров приказал всем спешиться и идти на приступ по-солдатски. Впереди шли знаменщики со знаменем, присланным минувшей зимой из Москвы. Засевшие притихли, впились глазами в это знамя, оно будто обвораживало их.
— Боярское охвостье! — загремел Булавин.— За тряпицу цареву Дон продали!
— Иуды! — гаркнул Банников.
Петров шел немного позади — боялся умереть, не испытав сладости победы, царевой милости за верность.
Первыми начали палить наседавшие, но на ходу мало было от этого толку: пули ранили чью-то лошадь под берегом да сшибли шапку у Окуня.
— Ишь, они ощерились! — побелел Окунь.
— Пали в них, казаки! Гуще пали! — загремел голос Булавина.
Сам он присел за телегу и бил из длинного пистолета Зернщикова. Кругом в дыму дружно харкали огнем из длинных ружей. Дым относило на наседавших.
— Мы вас прокоптим, как рыбу тошшую! — орал Окунь, радуясь, что пуля миновала его.
Не всех они миновали. Человек восемь прямо на глазах у Окуня оттащили бездыханных к лошадям. Залился кровью Ременников. Он облапил бок, но еще стоял за телегой, ронял на нее голову.
— Дядька Терентий! Ты белой стал! — глянул Окунь.
— Боль и поросенка не красит... Смотри! — кряхтел тот.
Прячась за дымом, к телегам пробилось человек сорок нападавших. В первом ряду всплеснулась сабельная схватка. Булавин метнулся туда, и минут через пятнадцать телеги с краю были завалены порубленными — своими и чужими. С правого краю, у Лоскута, наседавшие отбили несколько телег первого ряда, но Лоскут с оглушительным разбойным свистом поднял на них копейщиков. Штурмующие заметались меж телег. Их короткие сабли не могли достать копейщиков, а те выкололи их, как рыбу, нерестующую на мелководье. После этого Петров отошел на хребтину увала. Сгрудились там. Кричали. Грозили. Через полчаса снова пошли, выдвинув вперед своих копейщиков. Их встретили трескотней выстрелов, но наседавшие лезли, сваливаясь, как с горы, с груды лошадиных и человеческих трупов, наваленных у телег.
— Дядька Терентий, дай пороху шшапотку! — кричал Окунь, видя, что Ременников не может стрелять.
Раненый бросил ему пороганицу, отрешенно глядя в небо.
Окунь палил из ружья, метясь в знаменосца, и свалил его наконец! Знамя никто не догадался поднять, все даже отбежали от того места, а Окунь, радуясь удаче, юркнул под телеги и кинулся за знаменем. За Окунем полезли сразу с полсотни булавинцев. Началась рубка за шанцами. Наседавшие, привыкшие к неподвижности неприятеля, растерялись и бросились на увал к своему обозу. Только там они ощетинились ружьями и отогнали окуневскую группу снова в укрытие. Окунь вернулся за телеги и лег рядом с Ременниковым.
— И тебя? — слабо простонал старый казак.
— Саблей... Плечо... Печет! Подлетел Банников:
— Чего вам? Воды?
— Гришка, эвона трехизбянец убитой лежит...— стонал Ременников.— Возьми у него за пазухой семя конопляно. На рану...
Банников глянул на увал — не идут пока. Достал тертое семя, обоим присыпал раны, стянул их разорванной рубахой. И Окуню:
— А ты, взгальной, за знаменем полез? Я вот те морду расквашу потом! Кобыле под хвост та тряпка!
Часа за два до темноты подошел отряд Максимова. На увал выкатили пушку и стали бить по шанцам. Ядра ранили несколько лошадей. Распуганные кони кинулись к воде и поплыли на ту сторону. Забелели щепой раскореженные телеги. Убитых людей относили на берег. Булавин велел стрелять по пушкарям, и тотчас пушка осеклась, стала палить реже и неточно.
— Сдавайся, вор! — вдруг послышался голос Максимова.
Стрельба приостановилась. Булавин поднялся из-за телеги, присмотрелся в сумерках к человеку у пушки, увидел матовое серебро шитого кафтана.
— Ну, смотри, Лунька! — загремел он на всю округу.— Я твоей измены не забуду! Слышишь?
— Слышу, вор!
— Я земь ту, что ты прикусил, в плат завернул!
— Я той землей тебе бельма осыплю, как станут они мертвы!
— Я смерти не пасусь: понеже душой чист, а ты Дон боярам запродал. Берегись, Лунька, возмездия!
В ответ ударили выстрелы — комья огня из стволов во тьме, грохот и свист пуль. Они горохом шаркнули в прибрежных кустах, плеснули в воде, подобно вечерней рыбе. Несколько штук щелкнули по телегам, но никого не задели.
Уплывали последние проблески дня.
— Смотри, атаман! — крикнул Копыл.— Рядятся!
На увале мельтешили казаки, пестря белыми пятнами платков, повязанных, подобно лентам, через плечо.
— В ночи, а не то на рассвете пойдут — вот и рядятся.
Сами себя опримечивают,— сказал Булавин.
Теперь всем стало ясно, что не устоять даже в шанцах. Притихли булавинцы. Собрались на совет, оставя сторожевых. Порешили уходить в лес и рекой. Сначала унесли раненых в лес, через час учинили пальбу, для острастки, и растеклись в разные стороны.
Булавин придержал Стеньку и Банникова. Втроем послушали вражьи караулы и по возне, по окрикам поняли, что на берегу Максимов выставил усиленные караулы и там идет неравная схватка с ними прорывающихся булавинцев.
— Ну, браты, пора и нам! — буркнул спокойно Булавин.
Они попалили из-за телег в сторону увала и осторожно сошли в воду Айдара. Позади было все тихо, только билась в прибрежном тальнике раненая лошадь.
— Кондратей Офоиасьевич, не смерти ли нам ждать наперед?
— Полно, Гришка! Все только начинается... Тихо! Тут омут. Плывите за мной.
