2
Атамана ждали с нетерпеньем. Весь Бахмут толпился у деревянной церкви, кроме тех, что засели в кабаке. Даже бабы не шли к ревущей скотине — ждали ясности: жить ли Бахмуту дальше.
— Надобно послать к царю казаков добрых легковою станицею! — кричал горячий казак Стенька Шкворень.
— Надобно послать! За делом и на Москву не велик переезд! — поддержал его Артамон Беляков, успевший за шесть лет вольной жизни оказачиться.
— И не с пустыми бельмами ехать той станице, не рванью, а на добрых конях да с грамотою! — авторитетно вы-сказался Христиан Абакумов, лихой казак, из крещёных калмыков.
— Не выйдет царь! — возразил старик Ременников и будто маслом плеснул в огонь.
— Как это не выйдет? — взбеленился Абакумов.— А но мы ли ему Азов брали? Не мы ли бережем Дикое поле от турка? Не мы ли стеной стоим на пути-прогоне крымцам? Сколько годов татары сидят как мыши? А? То-то!
— Государь не забыл наши дела! — встрял опять Шкворень.— Потому надобно нам от него добра ждать за наши верные службы. Он их не забыл!
— Видать, забыл! — хрипнул кто-то во мраке.
— Хто это там? Зажгите костер!
На охапку сена накидали плетневую ломаную сушь, крикнули кого-то с факелом. Пламя со свистом рвануло вверх. Колыхнуло тени по майдану, потянуло к себе людей со всех концов. Уплотнилась толпа. Загудела казацкая вольница. Кирпично-красные лица. Голые груди в раздернутых полах зипунов. И крики. Лязг сабель. И снова крики.
— То не царь, то прибыльщики да бояре волю свою творят!
— Так, должно, и ость: пастухи шалять, а на волка поклеп!
— Они, они, бояре!
— Вестимо, они! Поразвелось начальных людей — сморкнуться некуда!
— Полковника Шидловского пора порубать!
— Порубать этого пса — и снова Бахмуту волю вернуть. Слышите? Порруба-а-ать! — надрывался Шкворень, сжимая левой рукой эфес сабли.— Есть ли на вольной казацкой земле такое поругание еще? Можно ли нам свои же копи соляные — хлеб наш, копейку пашу,— прибыльщикам отдать?
— Погодь, Шкворень! Может, и оставят паши соляные копани,— усомнился молодой приземистый казак в красной как пламя рубахе.
— А ты, Вокунь, лучше не бай, а только глазами мигай, будто смыслишь! — отрезал Шкворень.
— А то по смыслю! У меня, чай, на солеварне своя сковорода осталась! — ответил Окунь.
— Простись с ней! — крикнули позади.
— Не допусти, боже, исполниться антихристовым помыслам! — вздохнул старый казак Терентий Ременников.
От Крымских ворот прибежали мальчишки, кинулись в толпу, просверлили ее головами, а пуще того — криком:
— Зарубил! Зарубил зараз!
— Толком молвите, ворожьи глотки!
Ременников схватил за уши сразу двоих шустрых казачат.
— Да отпусти ты их, Терентий! — раздался голос из-за толпы.
В круг, к самому костру, прошел невеселый казак Панька. Голова его, плечи и даже шаровары тоскливо повисли. Это был приписпой, не старожилый казак, из беглых, проживший в Бахмуте шесть лет и только ныне принятый на кругу. Его успели полюбить за эти годы, перестали подсмеиваться над его нездешней речью. Пань-ка вышел к самому костру, прищурился на огонь и объявил:
— Истинно молвят робятишки! Я сейчас еду с покосов, а у моста телега. Бабы говорят: эвон-де, покойница турчанка! Глянул — она и есть, токмо живая! Дедко Рябого в свою станицу ее повез, от греха подальше.
— Ох, взгальной казак, этот Рябой! — вздохнул Ременников.
— Едва до смерти не засек! Шальной! — раздался женский голос.
— Цыц там! — зыкнул Ременников.— Кто бабу до круга казацкого допустил? — он снова повернулся.— Это Рябой ее за неверность, атаманы-молодцы.
— Такой уж уродилась: муж в дверь, а она — в Тверь!
— Не греши, Панька,— одернул Ременников.— Ивашкину бабу изюмские казаки поймали на покосах. Чего уж тут... А жалко: какую бабу из Бахмута отпустили! — покачал седой головой.
— А чего жалеть такую! — осклабился Окунь.
— А ты стой да помалкивай! «Такую»! Отпустить такую бабу — все одно что бочку меду в траву вылить! — осерчал Шкворень.— Дурак Рябой. Лучше бы мне эту бабу отдал.
— Ишь, он губы-то размаслил! — ворохнулась толпа.— Этак все бы...
— Ты, Шкворень, молодой казак, тебе баба нужна,— рассудил Ременников, а Панька тут же добавил:
— Вестимо, нужна! А где ее взять на Диком поле? Из репки не вырежешь девки, коль на девок урожаю нет! А Рябой, дурак, чуть такую бабу не забил, ладно, наскочил на него казак — унял.
— Какой такой казак? Наш? — спросил Шкворень.
— Не-е... Здоровенный казачина. Глазищи черные по кулаку, бородища инеем взялась...
— Голый! Да то Голый Микита из Черкасского путь правит на Айдар! К атаману нашему заглянул,— догадался Ременников.— Дожили, атаманы-молодцы: чужие казаки нам баб отбивают! Стыдуха!
Потупились чубатые. Пригорюнились.
— А ты, Вокунь, женат? — спросил Панька, будто но знал.
— Нет. Бурлак пока...
— Бот тебе бы турчанку-то!
— Только мне не хватало с такой линоваться! Я лучше в Черкасском городе соль продам да бабу себе куплю!
— Денег накопил? — наклонился к Окуню длинный Панька.
— Накопил! Сказывали мне казаки из Трехизбянской, будто в Черкасском ныне ясырь хорошая. Куплю себе татарку, а того лучше — турчанку и...
— А выбирать-то умеешь? А то меня возьми!
— Не пролыгайся, Панька, знатным! Без тебя выберу!
— И чего ты с ней делать будешь? — хохотнул кто-то.
— А заберусь в курень и всю зиму не выйду!
— Хорошо, Вокунь. С милой и годок покажется с часок,— уже без смеха сказал Панька.
Приволокли от кабака сломанный стол с тяжелым подстольем, вворотили в огонь. Шкворень поправил богатую дровину на углях и продолжал начатый разговор:
— Этак бы и каждый купил по ясырке, да где взять двадцать-то рублей? А вот отберут соляные копи наши, тогда и вовсе исхудаем. Кто про нас думу станет думать? Войсковая старшина? Не-ет, она про нас не подумает, им, старшинам войсковым, царево жалованье в первы руки идет, а нам — что останется.
— А ты как думал? — выкрикнул земляк Паньки, Беляков, бежавший из новгородской земли.— Так оно у нас в войске и ведется: сначала свекор напьется, а потом, кто старше в дому — опять ему!
Грянула толпа невеселым хохотом. Любили они язык Белякова, острей Панькиного был его язык.
— Чего-то Булавина нет,— вздохнул Ременников.
— А ну как побьют их до смерти? — спросил Папька.
— Не накаркай, желтогривый висок! — буркнул Шкворень на рыжего Паньку.
Предположенье, что Булавина могут убить в Изюме, заставило всех притихнуть. Огонь рьяно раздирал резное подстолье могучего дубового стола, порубленного казацкой саблей в хмельном разгуле. После сенокоса на бахмутских казаков накатила тоска, тоска нехорошего ожиданья, с того, видать, и запили они. Многие накинулись на табак, и теперь даже молодые дымят не хуже запорожцев. Вот и сейчас, заметил Ременников, казаки то и дело подкаря-чиваются боком к костровому жару, выхватывают угли, прикуривают.
Ах, ночка темная, ночь осенняя, Ночь осенняя, ночь последняя...
Еще тише стало у костра. Все прислушивались, стараясь угадать, кто же это так славно запел в кабаке, но голос только накатил тоску и умолк. Из распахпутых окошек кабака вылетали обрывки громких разговоров, выкрики. Нет, той песне не выжить было там. Ее заменила другая, разудалая; и как только поднялась эта песня, узнали и певца.
— То Гришка поет! Банников! — засветился Окунь радостью.
— Тихо, огарок! — шикнул Шкворень и поставил колено на спину присевшего Окуня.
Эх, пропьемся мы, мазуры, промотаемся,
Мы во косточки, во карты проиграемся.
На что-то мы, мазурушки, надеемся? Надеемся, мазуры,
На сине море. Ничем нас сине море
Не потешило, Злым песчастьем разудалых
Обнадежило.
Нет, не согласны были казаки у костра. Море, да еще морс Евксипское, куда Дон-река течет, всегда было желанным для казацкого сердца. Сколько хожено по нему предками! Да и они, те, что постарше, пустошили турецкие берега. Ведь не святой дух припер царьградские ворота и городские турецкие весы в Черкасский город, а казаки. А что дувапу было! За семь годов но прожить! А теперь? Теперь закрыл царь море от казаков, боится из-за их пабегов ссориться с Портой. Конечно, Порта — немалая сила, вся Европа дрожит перед турецкими янычарами, никого по боятся, кроме казаков.
...Атаман-от говорит,
Как во трубу трубит. Есаул-от говорит,
Как в свирель играет:
«Уж и полно нам, ребята,
На море стоять,
Разудалыем молодчикам
Разбой держать...
— От Разина не бывало,— промолвил Ременников.
...Но пора ли нам, ребята,
Возвратиться в Русь,
Возвратиться в Русь
По матушке по Волге вверх?
Окунь сбросил со спины колено Шкворня, но не поднялся с земли и смотрел снизу вверх на Терентия Ременникова. Бывал ли этот казак в морских походах, доходил ли до Турции? Своя собственная жизнь казалась Окуню неинтересном, почти пустой. Он не был даже под Азовом — ростом не вышел.
— Эх! Пропади пропадом! — воскликнул Шкворень.— Пойду в кабак! Пойдем, Вокунь! Денег жалко?
— Нету у меня денег...— потупился Окунь.
Не успел Шкворень отойти и с десяток саженей, как набежало мальчишечье племя.
— Скачут! Скачут! — заорали они на весь майдан.
Они устремились от ворот к костру, размахивая в воздухе деревянными саблями, и те светились почти правдоподобно, когда попадали в полосу света от костра.
Прислушались Казани — скачут!
— Все ли скачут? — отстраняясь ладонью от огня, спросил Ремеиииков, по вопрос запоздал: три всадника осадили лошадей у церковной коновязи.
— Навроде невесел атаман,— сразу определил Беляков.
В костер кинули сушняку. Пламя озарило все вокруг, задрожало на дубах, на церкви. Толпа расступилась, и к самому огню прошли трое: Кондратий Булавин, исполнительный здоровяк есаул Семен Цапля, любимец атамана, а позади них тащился бахмутский поп отец Алексей. Булавин был ниже их ростом, но когда он подошел к костру, спина его заметно затучнела своей плотностью среди других казаков.
— На круг, казаки! — раздался его на редкость низкий голос.
Булавин всегда говорил негромко, а точнее — ненадсадно, но неожиданная для его роста сила голоса заставляла обрывать разговоры. Сейчас на всех повеяло знакомой уверенностью Булавина, деловым упорством, и раз сказал атаман «на круг» — будет круг, хоть и ночь на базу. Казаки смотрели на него, и им казалось, что все было обычно в нем — фигура, голос, толстый короткий нос с широким вырезом ноздрей, но сегодня лицо его — кто был близко, видел — его широкое в черной бороде лицо, пепривычно окаменевшее, неподвижно держало крупную складку в межбровьи.
— Эй! Кто там близко? Вдарь по котлу! — крикнул вернувшийся Шкворень.
Тотчас раздался дребезжащий звон надтреснутого чугунного котла. Под окнами кабака послышались крики:
— Эй! Казаки! На круг! Атаман трухменку гнет!
Повалила из кабака казацкая вольница — в шапках, без шапок, в зипунах, в рубахах, голые по пояс и в одних исподних, кого как обобрал царев целовальник, но все при оружии,— и все втиснулись в круг, задышали сивухой. В один миг отогнали малолетних. Порскнули в сторону девки и бабы — нельзя и близко стоять, а то до синяков изобьют за нарушение казацкого закона. Не допустили в круг и тех беглых, что не приняты были еще в казаки. Угомонились, притихли, готовые слушать атамана.
— Атаманы-молодцы! Односумы! Век бы мне с вами вековать и горя не знать, да, видать, на крутой прогон легла судьба паша. Ни Черкасский город, ни Москва не пошли во вспоможенье Бахмуту, дабы отстоять наши копани соляные. Мне ныне полковник Шидловский велику радость учинил: прочтен мне был царев указ, что-де копани ваши соляные отходят тутошним прибыльщикам, изюмского полна людишкам.
— Не отдадим!
— Не бывать тому!
— Тихо, атаманы-молодцы! Вот уж который год возим мы самую белую соль на рынки,— такую соль, что и на царицынском торгу такой соли нет, а отныне нет у нас постоянного достатку. Нет отныне вольного казацкого Бахмута. Нет у вас своего атамана: я отслужил вам...
Булавин положил на землю пасеку, потом повернулся к Цапле, взял у него бунчук и бросил в огонь.
— Избирайте нового атамана!
Пламя весело охватило вороную чернь конского хвоста, перекинулось на древко и затрещало им. От этого треска первым очнулся Окунь. С соляным колодцем уходила от него надежда купить красивую ясырку.
— Не отдадим! — заорал он, сорвав свою трухменку, и завертел угловатой головой, растущей почти из брюха.
— Погоди орать! — одернул его Ременников, хмурясь все больше и больше, и к атаману: — Скажи, Кондрат, уж не околдовали ли тебя в Изюме? Но питья ли поднесли на порчу?
— Нет, не околдовали, Терентий, хоть от питья я не отказался.
— Тогда отчего ты атаманство оставляешь? Разве мы, круг казацкий, тебя отбрасываем?
— Нет у нас отныне солеварен. Нет и соляного городка Бахмута, потому нет и атаманства моего.
— Как это — нет? Вот он, городок наш. Вот наши курени, а вот и мы, казаки твои! Нам ли от тебя отказываться? Нам ли без бою добро свое отдавать? Оно не грабленое, оно нажитое — редкое богатство у казака, а ты его без слову отдашь прибыльщикам? Давай, атаман, думу думать.
— Я, Терентий, ночи не спал, все думал...
— И чего?
— А то надумал, что нет у нас той силушки, коей можно копани соляные удержать.
— Есть сила! Мы силу эту покажем Шидловскому!
— Быть нашим саблям на их шеях! — поддержал Окунь.
— Атаман! — выступил Беляков.— Кондратей Афонасьевич! Не оставляй нас в этот черный час. Казаки без тебя, что молодые жеребцы без пастуха — того гляди зарвутся и погубят себя. Не божье то дело — оставлять нас. Коли гордыня ломает тебя — оставь гордыню. Ты зри круг себя — все пришли до тебя. А коли утратим мы друг дружку, то останемся в такой сирости, что и куры нас загребут.
— Нет, Терентий. Из-за соли не стану я проливать кровь христианскую. Не резон!
— Истинно глаголет атаман! — заговорил поп Алексей. Он держал саблю перед собой, как большой крест.— Но резон кровь христианскую проливать ныне! Смиренье, дети мои, и благодать снизойдет на вас. Не нами сказано: уклонися ото зла и сотвори благо! И водворися в миру, не вкушая хлеба, рыдая о беззакониях великих народа...
— А вот он, наш закон! — Шкворень с лязгом выхватил саблю. Матово полыхнуло ее кривое татарское жало, смазанное свиным салом.
— Не простим изюмцам позор наш великий! — выкрикнули в задних рядах.
— Успокой, Кондрат, казацкие сердца,— не по-круговому, а дружески попросил Терентий Ременников.
Булавин смял темную лопату бороды о грудь. Задумался.
— Добро, казаки... Дайте мне подумать хоть еще ночь да день. Сдается мне, что смогу я успокоить казацкие сердца.— Он оглядел всех, кого мог увидеть в свете потухающего костра, померцал страшным шрамом на щеке — след сабельного удара.— А сейчас, казаки, домонь идите. Домонь!
Булавин положил атаманскую насеку и пошел к своему куреню.
На полдороге его остановил нежданный гость — Голый.
— Микита! Чего за кругом стоял? По делу ай как?
— Ременникова ищу. Он лекарь знатный, а у меня мать хворая,— соврал Голый, выжидая пока Цапля проведет лошадь Булавина, потом только зашептал: — Чего делать, Кондрат? Астрахань зовет...
