2
Дьяк Алексей Горчаков целое утро брюзжал на судьбу и на домашних, стонал и грозился:
— Что? Умертвить восхотели? Соли жалко вам?
Накануне он отравился старой прогорклой свининой, должно быть, плохо просоленной, да к тому же простыл. К заутрене подняться не смог, но в приказ пойти было необходимо, еще, чего доброго, навлечешь неудовольствие генерал-адмирала. Ничего, что нет в столице государя, все равно служба многоглаза и справна. Иной раз по полгоду нет его, а приедет — все ему ведомо станет, да еще с прибавкою... Горчаков принялся натягивать узкие панталоны.
— Куда ты поскрёбаешь, болезный? Не ходи! — тряхнула жена щеками, как пустым выменем.
— Вестимо куда — в приказ, несмышленая! — повел на нее синим обводьем болезненных, провалившихся глаз.
— Полежал бы денек-другой, не убежит ваше навозное миралтейство, не уплывет, поди.
— Молчи!
— Не ходи, скажись болезным!
— Не лезь, баба, в мужневы дела! Тут скоро сам господин бомбардир пожалует, а ты — скажись болезным!
— Так нет его пока, анчихриста вашего.
— Цыц! — Горчаков испуганно оглядел свою крестопую палату и даже перекрестился на образа.— Тьфу, дура! Язык твой поганый! Не приди я сей день, так Головин же и доведет государю, что-де отпрядывает Горчаков от службы. Зато он у него в любимцах.
— Даром ли сказано, что бог любит праведников, а царь — ябедников!
— Не лезь, сказано, в мужневы дела! Ты вон лучше уши надери оболтусам за такую свинину.
— Кашевара велю выдрать.
— Тьфу! Сколько раз тебе говорено: не кашевар, а кухмсйстер! Дура! Помни, какие ныне времена!
Одевался он долго. Проклятая немецкая одежда! То ли дело раньше — вскочил с постели, накинул поверх рубахи парчовый или бархатный охабень и поезжай в Кремль, а ныне одни эти портки в обтяжку доведут до горячки. Наденешь, а срам — тут и есть — пучит! Тьфу! Отцы, бывало, бороду поцапают перстами, перья выгребут — и готов, а ныне каждое утро рыло скобли!..— Вместо завтрака он выпил стопу крепкой водки с чесноком, нахлобучил парик и хлопнул дверью из последних сил. В сенях дал затрещину кухмейстерскому сыну и угрюмо вышел на двор, к саням.
— В приказ! Да не тряси, сукин сын, а не то шею наломаю! — пообещал он загробным голосом кучеру.
Горчаков мешком завалился на крытое ковром, как у царя, сиденье возка — старались брать пример! — и уставился в слюдяные квадраты оконц. Мимо проплывали заборы, глухие, высокие, с белыми тесовыми заплатами на сплошной замшелой зелени, за которыми в глубине обширных дворов громоздились строенья боярских, княжеских, помещичьих, купеческих усадеб. Высоко в свежеутренних просинях неба плыли купола церквей все в белых окладах снега. Откуда-то, видимо, с колокольни Покрова доносился легкий звон — то раскачивало ветром язык колокола с плохо привязанной веревкой. Порой слышались пьяные крики от кружечных дворов, топот встречных лошадей, н над всем этим — утренний разгонный крик галок, какой-то прозрачно-чистый, отрешенно-высокий, как мысли на кладбище. Горчакову с тоской вспомнилось крошечное именье за Тамбовом, где он давно не бывал и откуда все меньше и меньше идет доходу. Слухи шли, что неспокойно там, да оно и понятно: близок Дон. Не лучше обстояли дела и с тутошним поместьем. Мало осталось крестьян. Коих побрали в войско, коих велено отправить в Питербурх на стройки, кои сбежали неведомо куда и пребывали в нетях. «Коли так и дальше будет — то и прогорклой свинины не станет»,— со вздохом подумал Горчаков. Теперь он не знал, где лучше держать землю, здесь или там, и по расчетам выходило, что там держать землю способнее, поскольку там легче найти крестьян, их сбежало много, а жить одни, без помещика, как казалось ему, они не умеют. Только стоит найти тех крестьян и тихонько от царя привязать их к земле, как сразу все наладится и пойдет, как при дедах. «А не то,— пришла вдруг в голову блестящая мысль,— взять да оженить десяток-другой беглых, вот и станут они крепки месту!» Он стал прикидывать, сколько потребуется для этого важного дела набрать в Подмосковьи крепостных девок и перевезти их в Придонье.
Однако крамольные мысли о приобретении земли на Диком поле оставались лишь мыслями, и Горчаков, как человек разумный, понимал, что никогда не пойдет в обход государевых законов, не решится рисковать своим не столь уж прочным положеньем, поэтому можно лишь помечтать, а век доживать придется с тем, что есть. Конечно, был бы он в таком фаворе, как Меншиков,— другое бы дело было! Меншикову царь отвалил столько земель в Придоньи, по Битюгу и иным рекам, что даже тамбовское духовенство заворчало, но что оно, духовенство, может ныне сделать? Сами без патриарха живут, царя боятся, да Меншиков и без царя рот им заткнет...
У ворот Адмиралтейского приказа разъезжено. Сани раскатились, стукнулись о воротный обсмыканный столб.
— Тпрру-у! Приехали, батюшко!
Горчаков вылез из возка, махнул рукой — отъезжай! — и направился к крыльцу. Под ногами он заметил свежераздавленные комья лошадиного навоза и по плевелу непереваренного овса узнал, что господин генерал-адмирал Головин уже в приказе,— это его коню на ночь всыпают в ясли овес.
«Не спится, не лежится, и сон не берет! — нахмурился Горчаков.— Видать, и верно, заявится днями сам государь, а это всегда опаску имеет: как бы неисполнением дел не навести на себя гнев. Возьмет да отправит в Азов, под самую турецкую да татарскую пасть, или в Астрахань, там вельми легко умереть от воров... Кому нет охоты на Москве жить? Всем ость охота на Москве жить. Оно, вестимо, не столь денежно, да зато дома...»
Горчаков полез по высокой лестнице в приказ.
Головин встретил Горчакова в самой канцелярии, где подьячие с притворным азартом сопели и бубнили, в виду начальства, по писаному в бумагах.
— Лесу пиленаго — три? — триста саженей.
— ...да лошадинаго покорму на девять сотен рублей.
— ...дуба в брусьях и в ином деле...
— ...доска пиленая, обводная...
— Та-ак! Два ста четвертей пашеницы...
Каждый старался перекричать соседа, и оттого Головин, чтобы перекрыть этот лживый деловой гул, остановить который он не хотел и тем самым становился участником этой лжи, громко сказал:
— Не раздевайся! Поезжай домой, и пусть тебе баба подорожники пряжит!
— Куда это, Федор Алексеевич? — взмолился Горчаков.
Головин повернул скуластое, но полное лицо, прижал губой к носу серпик усов, скрывая улыбку, но не ответил, а качнул головой — пойдем объясню! Блеснули два десятка золоченых пуговиц на кафтане, и вот ужо Горчаков шел в благовонных волнах от парика большого боярина, графа, генерал-адмирала. Одежда его, насветленный орден и хорошо напудренный парик, не говоря о голландских башмаках, которые, по слухам, привез ему кто-то из посланников,— все настораживало, тревожило.
— Куда это меня напровадить чаешь?
— Наше дело рабское: куда пошлют, туда и ложится дорога наша! — говорил Головин, возбужденно оглянувшись.
Наконец они остановились поодаль от ушей канцелярских, в самом кабинете генерал-адмирала. Головин не посадил Горчакова, он как бы не замечал или не придавал значения болезненному виду дьяка и, поиграв пальцами по ордену, сказал все так же загадочно:
— Фортуна пред тобою в реверанцах пала, ты возрасти можешь до полуминистра или вицеканцлера, как в тамошних землях говорят.
— Полуминистра? — выпалил глаза Горчаков, еле сдерживая подступившую резь в животе, но разум сказал: «Как бы не так! Сам Шафирова пестует в помощники, а нашего брата — в разгон!»
— Недаром я сказал тебе: беги домой и пусть твоя баба пряженики печет тебе на дорогу, а дорога не близка...
— Не мучь, Федор Алексеевич! Христом-богом молю: скажи толком!
— Пришла ныне от государя грамотка — с дороги пишет — дабы ты немедля отправился в донские дикие степи, на Бахмут-городок.
— Дикие степи...
— Велено тебе разобрать пожегное дело бахмутских копей соляных. Казаки там, кажись, атамана Булавина шалят. Напали будто бы на царев Изюмский полк и пожгли солеварни.
— То воры,— немощно выговорил Горчаков, чувствуя, как подымается у него от волнения тошнота.
— Отбудешь немедля — вот-вот государь пожалует! — и все там как надобно разузнаешь и учинишь по государеву указу.
— Нездоров я...— жалобно шевельнул носом Горчаков.
— Окромя того! — нажал Головин на голос, не допуская никаких отговорок.— Окромя того, навести надобно там порядок по старым указам: беглых, всех переписав, оттоль вышлешь, кто откуда пришел.
— Всех? — похолодел Горчаков.
— Всех, кто пришел на Дон после азовского похода. Все ли понято?
Горчаков кивнул.
— А чего ты ныне так зелен?
— Всю ночь и утро брюхом маялся. Заутрени не отстоял.
— Выпей на тощее сердце водки чесноковой.
— Пил. Лучше.
— Вот и ладно.
— А чего это ты, батюшка Федор Алексеевич, про полу министра-то мне говорил,— смеялся, поди?
— Все может статься истинно. Меня того гляди, в сибирское царство пошлют, а не то в Питербурх.— Головин задумался ненадолго и добавил: — Лучше бы в сибирское царство. Истинно, лучше! Простору хватит, где не воняет потом мужичьим из-под парика! — тут он заметил, что дьяк приоткрыл рот в догадке, и смело докончил: — В Питербурхе мне с таким властелином не ужиться, зело много об себе значенья иметь изволит, а в слове четыре ошибки делает.
— Тяжелый человек безмерно,— подобострастно согласился Горчаков, отведавший раз кулака светлейшего князя Меншикова.
В кабинет несколько раз заглядывали подьячие. Краснели ушами из-под дешевеньких грязных париков, всовывали головы, наливая шеи синими жилами, кидали затравленные взгляды в сторону начальства, но Головин хмурился, и они убирались, огрызаясь друг на друга.
— Садись, отдохни, пока я пишу! — сказал Головин, озабоченно выбирая гусиное перо.
Сначала он написал письмо воеводе воронежскому Колычеву, всего несколько строк, чтобы было Горчакову всяческое вспоможение в вельми важном розыске по пожегному делу, а паче того — и по делу беглых крестьян, солдат и работных людей. Более длинное было письмо к Апраксину. Долго скрипело перо. В тишине было слышно, как у крыльца подъезжал кто-то и снова уезжал, видимо, посыльные офицеры. На окошко навалился сине-белый край тучи. Пошел редкий крупный снег.
«Эх, не вовремя понесет меня!» — осторожно передохнул Горчаков.
— Федор Алексеевич!
— У!
— А как ноне Апраксин? Сам-то? В чести у государя или все еще недоволен за сыновей?
— Кто это ведает? Вроде все забыто, да ведь это до поры до времени...— Головин перевернул лист и пошел кидать крючки на другой странице.
— Да-а...— протянул Горчаков.— Вот они, нынешние детки! Только и смотри за ними — сами башку не потеряют, так батькину к петле подведут...
Головин поморщился, сбившись с мысли, и не ответил.
Горчаков понял и замолчал. Он вспомнил, как несколько лет назад били челом великому государю стольники Василий Желябужский с сыном Семеном на Андрея Апраксина, что Андрей озорничеством бил их в калмыцком табуне под Филями. А до того Тарбеев бил челом на сына Толстого, на Василия, что тот стоял в тот день, как казнили его дружка Ваньку Шейдякова, под дорогой и резал его, Тарбеева...
Вручив Горчакову второе письмо, Апраксину, Головин открыл тяжелым ключом, похожим на амбарный, ящик стола и достал конверт.
— Меншиков пишет,— сказал Головин, многозначительно глянув на Горчакова.
— И чего? — подался вперед всем телом дьяк.
— Пишет, коли буду когда посылать кого в те края, так чтобы заехал тот человек в его земли по Битюгу, досмотр учинил, да отписал знатно обо всем.
— Понятно,— кивнул Горчаков, понимая, что будет ему еще навалено дел.
— Смотреть там много не надобно, а вот присмотреться там надо.
— К чему?
— А к тому, нет ли там земли порожней...— прищурился Головин.— Зело богатые там.
Горчаков порозовел скулами, будто пойманный на тех мыслях, что бродили и в нем.
— Богаты-то богаты, да как их взять?
— Купить надобно.
— Гм! Купить... Купить — не украсть, дело святое, только как купить, коли казацка земля неделима, а у инородцев покупка наделов заказана еще Уложеньем?
— Вестимо, заказана.
— Умудри, Федор Алексеевич, како купить?
— Для того надобно богоугодное и государево дело сделать.
— Како тако дело? — насторожился Горчаков.
— Митрополиту тамошнему, а не то и просто попу червонцев дать.
— На чего?
— А на то, дабы окрестили какого поземельной ногайца или кого там еще, а у крещеного купить — наша воля!
— Ух ты! — выдохнул Горчаков, пораженный хитроумностью затеи и ее простотой.
— Там у каждого тайши столько земли, да такой, что Москву прокормить можно,— продолжал Головин сосредоточенно,— Съездишь, проведаешь, мне отпишешь все по рассуждению.
— А государево дело...
— Чтобы тебе не хлебать киселя до Черкасского города, я письмом ныне же оповещу атамана войскового Максимова, дабы он послал к тебе на Воронеж или на Изюм старший своих с казаками.
— Это ладно промысленно: чего мне трястись туда!
— А за то время, пока к тебе черкасские старшины едут, ты мно-ого дел наделаешь. Наших дел! Сделаешь?
— Все исправно сделаю, Федор Алексеевич, коль на то божья воля! — заговорчески просипел Горчаков и, не мигая, выдержал долгий взгляд генерал-адмирала.
— Тогда — с богом! Прогонные и кормовые пришлю домой. Ступай собирайся.
