2

Антип Русинов считал Бахмут потерянным раем, но, оставив курень Булавина в страхе перед Горчаковым, он еще не знал, что как свет не без добрых людей, так и Дон не без милости. Промыкавшись зиму у староверов, по весне Антип вызнал: за Осиновской станицей строится беглыми людьми городок. Пошел туда.

Новый городок рос на глазах. В считанные недели весны он так набух беглыми, что жители порешили по казацкому обычаю — на кругу — раздать и удлинить стены. Всего обнесли невысоким земляным валом и сосновым раскатом четверть ста саженей в ширину и около семидесяти в длину. Со стенами мучились долго, но строили с задумкой на будущих беглецов. С весны трудились на новом хуторе-городке одиннадцать семейных и человек тридцать одиноких, или, по-степному,— бурлаков, а в разгаре лета набежало еще. Городок строился плотно, по-древнему, с узкими улочками, ведь каждая сажень огороженной земли ценилась во сто крат дороже, чем за стеной, в степном дармовом океане. Работа кипела так, будто городок вот-вот ждал нападенья неприятеля. Каждый беглый строил на свой манер. Крестьяне украйных земель делали стены из глины, смешанной с камышом. Люди с севера ставили деревянные высокие срубы с маленькими окошками. Воронежцы, тамбовцы, рязанцы строили всяк по-своему, но все же с оглядкой на соседей: если нравилась чужая манера — брали лучшее себе.

Антип Русинов едва не угробил свою лошаденку, пока возил лес на свой дом. На кругу кричали, чтобы не брать лес вокруг городка, вот и пришлось возить за десять верст.

Построился Антип по-северному — высоко. Крышу крыл, глядя на соседа из-под Бела города,— камышом, но на князьке, на бревно-охлупень поставил деревянного крутошеего коня. Не удержался! Но как всякий хозяин, он мечтал о многих доделках. Хотелось ему и пол сделать из полубревен, но материал был еще сырой, требовал усушки (для себя делал, не для кого-нибудь!), поэтому Антип поставил бревна в тень для просушки. Потом, как только покрыл крышу, сразу принялся мастерить внутри лавки, стол, столбцы для будущих дорогих гостей. Марья и племянница Алена с темна до темна крутились около и помогали как могли. В разгар сенокоса затихли топоры. За городком по привольным займищам запели косы. Встали вокруг высокими свежими курганами пахучие стога.

В тот вечер Антип отпустил с покоса жену и племянницу пораньше, а сам целиком взял вечернюю росу, последнюю — больше сена не требовалось. Он один медленно брел к городишку, еще не имевшему названья, и испытывал то редкое чувство восторга и тревоги, что неизменно сопутствует большому человеческому счастью. Этот последний поворот в его жизни, этот сказочный, выросший среди степного перелеска городок до сих пор все еще казался ему не настоящим, а приснившимся под конец тяжелого, но обнадеживающего сна, какие снились ему где-то в бегах — в воронежских лесах или в степных балках по Северскому Донцу... Но городок этот был ныне наяву. Два его посада раскинулись по берегам речушки, протекавшей прямо вдоль городка (также было в Бахмуте), впадала та речушка под деревянную стену на заходе, а уходила под стену, прикрывавшую городок с восхода. Ни прибрежных верб, ни тополей, ни лип не тронули беглецы по берегам и вокруг селенья, верилось их растревоженным душам, что деревья укроют в смертный час, спасут...

«Надо бы колоколенку сделать у часовни,— думалось Антипу в тот вечер.— Не ровен час, нападет какая нечисть, сразу-то и не оприметишь...»

В сумерках он зашел к атаману, благо тот строился напротив, только стоило перейти мосток. Еще на подходе к дому Василия Блинова — его-то и выкрикнули в атаманы — Антип услышал песню. С радостью подумал: «Ишь, распевают новгородцы-молодцы!»

Как у нас-то было в матушке каменной Москве,

Что пымали доброго молодца безвинного, без поличного.

Повели доброго молодца на бел горюч камень,

И стали бить доброго молодца безвинного, без поличного.

Стоит добрый молодец — сам не тряхнется,

Его русы кудерюшки не ворохнутся,

Только катятся у молодца горючи слезы

По его лицу по румяному.

«Звонко сердце у Василия!»— вдруг открылось для Антипа. Он прошел за дом, шурша щепой в заулке.

Василий Блинов был избран в атаманы единодушно. Этот немногословный новгородец, сумевший вывести из-под славного города всю семью — жену, трех дочерей и сына, внушал беглому племени уваженье. Он как бы показывал своим примером, что тут можно жить всерьез, семейно и совсем не обязательно до седых волос шляться в бурлаках.

За углом смолкла песня, и теперь расплескивалось дребезжанье струн, неуверенное, как бег в потемках, но вот Василий нащупал мелодию, взял увереннее. «Ивушку затренькал!» — сразу узнал Антип. Он вышел из-за угла.

Под стеной дома, на обрубке бревна, в самых последних отблесках заката, сидел Василий Блинов и играл на домре. Прямо напротив него стояла жена, подперев щеку. Справа примостился сын, вперив глаза в бегающие по струнам пальцы отца, а слева, прямо на ворохе щепок, сидели три дочери-погодки. Увидев Антипа, они ушли в недостроенный дом.

— А! По земле новегородской тоскуешь? — скорей утверждал, чем спрашивал Антип. Он уселся на место девок, на щепу.

Василий не отозвался, лишь кивнул, вывел мелодию до конца и отдал инструмент сыну.

—      А чего в ней, в земле-то тамошней? — вздохнул он, опустив меж колен тяжелые, в синих жилах, руки.

—      Да оно понятно... Разве что кости сродственников...

Василий не ответил, но и без того было ясно, как нелегко далась ему мысль о бегах и как тяжело было это сделать.

—      Я вот чего, атаман, наведался: надоть к часовенке-то колоколенку ставить,— оно способнее станет за ворогом следить, да и по-православному это будет. А?

—      Не все сразу,— ответил Василий. Помолчав, оживился: — Поставим колоколенку, как живую. И колокол повесим, как наш, дедов, вечевой, что давным-давно в Нове городе висел. Знатно дело станет, только бы утихло на Дону...

—      Колокола-те на Воронеже льют исправно.

—      На Воронеж и пошлем, вот только оперимся чуток.

—      Чего ждать? С колоколом-то веселей! Веселость — она лучше богатства. Пусть у бояр рубль плачет, а у нас и копейка поскачет, ей-бо!

—      Вон ведь ты какой, Антип: пришел — ниже травы, тише воды, а тут — на тебе! Распахнулся во поле на всю волю! Недаром тебя народ-то голубит,— без зависти заметил Василий.

—      Так уж на Руси повелось: кто народ веселит, за того весь белый свет стоит.

—      Вот по весне пашню заведем, тогда и вовсе весело жить станет,— сказал Василий.

—      Истинно пашню! — дернулся Антип.— Земля тутошняя — клад!

Они просидели дотемна. Говорили о будущей жизни, а по всему городку — то тут то там — постукивали мужики по косам. На самом краю стучал топор последнего беглеца — то был стрелец, ушедший из Азова.

Ночью в воротах городка послышался грохот. Поднялась тревога. Все от мала до велика похватали топоры, копья, вилы, ружья и кинулись к стене. Когда вспыхнули факелы, жителям городка открылась подошва их деревянной стены, а у самых ворот — солдатские треуголки. Холодно поблескивали над плечами солдат штыки.

На стеле опешили. Внизу заревели бабы, им вторили дети.

—      Тихо! Не пустим супостатов! — крикнул Василий Блинов.

—      Сдохнем, а не пустим!

—      Не вернемся на Русь!

—      Крепите ворота! Не пустим! — галдели со стен.

—      Пустите, бога ради! — послышалось из-под степы.— Мы солдаты, да не царевы!

—      Али вы турки? — спросил Антип.

—      Не верим! Обманством взять вознамерились! — прокричал Василий Блинов.

—      Нету обманства в нас! Истинно говорим, люди добрые. Пустите нас. Мы не царевы, мы беглые! Из Астрахани шли да и подались на Дикое поле.

На стене посоветовались, потом Василий крикнул:

—      Почто нахлынули?

—      Жить пришли заедино с вами! Пустите!

—      Много ли вас? — спросил Антип.

—      Душ сорок, остальные по полю разбрелись розно!

—      Коли жить пришли да с миром — кидайте ружья через стену!

Ружья тотчас полетели через стену. За ружьями — подсумки с порошницами. Кто-то из солдат бросил даже свою шапку.

На стенах городка страх тотчас сменился радостью: в городок, что ни говори, прибыла сила!

Никто в эту ночь не уснул. В домах, где приютили беглых солдат, горела светцовая лучина, и после первых сторожких вопросов стало ясно, что солдат — тот же крепостной человек. Ушла опаска. Пошли расспросы. Полились рассказы, строились планы — где уж тут уснуть!

Старший из солдат хлебал щи в ветошном шалаше около дома атамана. Большая кость дикой козы торчала из долбленой деревянной миски. Солдат придерживал ее крупной загорелой ручищей, оставляя напоследок, и часто черпал ложкой — огромной, липовой, похожей на черпак. Он, видимо, простыл на росах, но над горячими щами отошел, оттаял, часто хлюпал носом, косился на дочек Василия и не мог настроиться на разговор. Хозяин его не торопил. Присматривался. Солдат отвалился наконец от широкой столешницы, занимавшей полшалаша, перекрестился по степной привычке на сторону, и в благодарность хозяевам заговорил:

—      Ныне мы не слуги государю! Да и какой он государь? Говаривал мне один ладожский стрелец. Встретил будто бы он старца на дороге из Нова города, и был промеж них разговор подушный. Старец тот сказывал: какое, мол, ныне христианство? Ныне вера все по-новому. Сам государь — не государь. Он льстец, антихрист, рожден от нечистой девицы, писано об нем именно в книге Валаамских чудотворцев, и что он головою запрометывает и ногою приволакивает — то его нечистый дух ломает. Стрельцов он переказнил за то, что они его еретичество знали. О! Умный тот старец был! Я живу, говорит, в Заонежье, в лесах, ко мне летней дороги, сказывал, нет, а есть дорога зимняя, и то ходят-де к нему на лыжах.

Семья Блинова слушала не дыша — интересно и страшно, и... что-то будет? Не конец ли свету приходит?

—      Говаривали мне беглые люди в степу,— продолжал солдат,— что-де неспроста с нашим царем припадки ходят: от нечистой девицы и плод нездоров. А она, царица-та, и вовсе не царица была, а еретица суща — все девок рожала.

Солдат покосился на дочек Василия, на жену, стоявшую строго — в платке до бровей,— перевел взгляд на мальчишку и заговорил о страшных делах веселей, будто рассказывал совсем не страшные истории.

—      Ныне все указу ждут, по коему не токмо мирских, по самого митрополита заставят немцы мясо есть и по средам, и по пятницам, и меж говенья, и в великий пост. А за всем тем по указу тому будет следить и в исполненье приводить все тот же еретик Меншиков.

—      И за что царь возлюбил его? — вздохнул Блинов.

—      Вестимо, за что! Просто ль он пожалован? Не просто! Он тоже, сказывали, от Христа отвергся, для того от государя имеет милость превелику.

—      Хоть бы сдох! — промолвила жена Василия.

—      Не сдохнет! — возразил солдат, наморщив темный крепкий лоб и глядя, как сынишка Василия меняет в светце лучину.— За нехристем беси ходят и его берегут для греха людского. Солдаты видели его на приступе, так пули, говорят, отскакивали от него, гороху подобно!

—      Осподи! — перекрестилась жена Василия и следом за ней — все дети.

—      Нету людей без смерти,— веско сказал Василий, выпрямляясь и глядя на солдата сверху.— Спать пора, служивый.

...Солдаты не стали расширять стены городка — уж больно велика работа под осень, да и нужно было в предзимье обстроиться жильем, поэтому они порешили поселиться за стенами, отдельной солдатской слободой. Они сами сказали, что на такой манер уже селились солдаты.

—      А коли нападут царевы антихристы, то мы заедино станем!