2

Айдарский лес спас многих булавинцев. Сам Булавин высидел утомительно длинную неделю в старообрядческом ските, зная, что служки Максимова всюду по Дикому полю разыскивают его и его сообщников. Время было невеселое, а тут еще в конце недели вернулся из Трехизбянской Лоханка и сказал Булавину, что жену его и сына взяли за караул. Никто не знал, куда отправил их Максимов.

—      Ладно ли вызнал? — с последней надеждой спросил Булавин.

—      Вся станица видела, атаман,— нахмурился Лоханка.

Около полутора десятков булавинцев жило на конюшне скита. Конюшня маленькая — лошадей-то у затворников было около десятка. Отгородили для людей угол. Тут же лежал Ременников. Около него всегда копнилась невысокая фигура Окуня. Лечились травами.

—      Гниёть, дядька Терентий, но не столь велико.

—      Трава, она силу земли емлет,— неторопливо говорил Ременников, и голос его, ровный, негромкий, успокаивал немного даже Булавина, подбитого новой бедой.

—      И у тебя краснота опала!

—      И я, Вокунь, скоро подымусь. Трава, она всю силу к себе приворачивает, какую земь в себе держит. Мно-ого их, трав-то, у бога. Мно-ого. Вот мы сабину-траву к ранам приложили — гляди, уж дикое мясо выпадать зачало. Скоро заживет. Вот и ты много ли примал васильково семя с терновой травой, а уж расшибленная кость не ноет.

—      Терентий, а коли печенка болит? — спросил беглый солдат, устраивавший шанцы у реки Айдара.

—      На то надобно взять траву «воробьиное семя». Туго траву с корнем и семенем изрубить и примать по рассужденью — камень в пузыре и в почках в песок издробит и изгонит вон. А корень тоя травы, в вине варен, помыслы постельные движет, како и анис-трава, понеже она с угольного жару в ноздрю залетит духом благовонным... Подоткни-ко мне, Вокунь, сенишка под бок. Вот так, добро...

Со двора несло запахом разваренного пшена. Там сидел у костра бахмутский пушкарь Дыба, тоже солдат из беглых, и варил кашу на всю артель булавинцев. Дыба пришел вместе с посланным Булавиным казаком и сказал, что Максимов поставил атаманом на Бахмуте Сеньку Кулбаку, казака старожилого, угрюмого. Дыба рассказал, что Никита Голый собирает казаков и подбил к тому же атамана Хохлача, у того, по слухам, большой отряд из верховых доброхотов, весь Дон вверх от Паншина-городка забродил.

—      ...а пить тую траву на тощее сердце,— снова дошел до Булавина голос Ременникова. Боль, видно, отпустила его, и навалилась новая хворь — скука.— А еще есть трава «дикая заря», велми добрая. Ежели кого отравят злою змеиного болезнью и учнет у того человека утроба расти, ему от тоей травы помощь бывает верная. Взять корень тоя травы, истолокши мелко, развесть в вине и дать болящему пить — отраву из утробы выведет и здрав человек будет, понеже сия лечба подлинно испытанная есть. Силен и корень травы, ежели поднести корень травы к очам живой змеи, то велми скоро те очи змеиные выскочат.

—      А ты, дядька Терентий, как по писаному гутаришь про лечбу,— заметил казак Панька.

—      О, Панька! На то дело я учен был в монастыре казацком, когда меня монахи выхаживали после татарского набега. Тогда у меня спина была стрелой проткнута. Спина... А вот ныне живот.

—      Дядька Терентий, а есть трава, чтобы девку приворотить к себе? — спросил Окунь.

—      Есть и такая одолень-трава. Растет при камени черном на старых лугах, собою голуба, ростом в локоть, цвет рудо-желт, а лист бел. Та трава велми добра. Ежели ж кто любит кого и хочет любовь того к себе привить, тому следует дать питья с той травы — вовек уже любить станет поильца, будь то девка или казак. Ежели ту траву пастух при себе держит — скот не разбредется.

—      Растет на старых лугах? — спросил Окунь для памяти.

—      И по лесам растет, токмо там, где женский пол не заходит. Вокунь, семя конопляно еще есть?

—      Я еще выпросил у раскольников.

Булавин и не догадывался, как много знал про травы Терентий Ременников, да и не узнал бы, должно быть, но заболей он от раны в бок, не растоскуйся тут, на конюшне. Здесь, за бревенчатыми стенами раскольнического скита, тревожно думалось о родных станицах, где сейчас хозяйничают старшины Максимова и поставленные хоть и на кругу, но нелюбимые атаманы,— их имена заставил выкрикнуть Черкасск...

Кашу есть спустились вниз. Кругом шумел на осеннем ветру лес. Сегодня первый день показался на крыше церквушки снег.

—      Вот что, братья казаки,— сказал Булавин,— пора расходиться до весны, а на весну, как услышите про меня — тотчас стекайтесь. Свинец да порох готовьте, а буде у кого деньги случатся — не пропивайте, а на ружье положите. По станицам пойдете, говорите казакам и всем беглым людям, что воля на Дону не умерла.

По двору прошли два служки. Они вышли из кельи Старшого брата, недовольно оглядываясь на булавинцев. Лет десять назад, во время своего бунта, они были смелей, а теперь рассыпались их связи, живут, прячась от людей. Казаков, этих дымокуров и пьяниц, пускали в скит, потому как слышали, что те поднялись против царя-антихриста и бояр, однако еще вчера намекали: пора-де казакам уходить из святого места.

—      Дыба, ты не куришь? — спросил Булавин.

—      Не обвык покуда.

—      Тогда: останься тут еще с недельку-другую, походи за Ременниковым.

Еле слышно ударил крохотный колокол под деревянной маковкой, поставленной на обыкновенном сарайном срубе, но с высокими по-северному волоковыми оконцами, запиравшимися изнутри щитами на задвижки. На звон выползли богомольцы, потащились к обедне, поддавая лаптями длинные полы рваных кафтанов. Угрюмо крестились двуперстным знаменьем на шестиконечный крест. Мелькнули в толпе несколько молодых женщин, рядом семенили простоволосые детишки, вдруг напомнившие Булавину его Микитку.

—      Ныне ввечеру я уйду за весенним делом нашим,— сказал Булавин сотоварищам.— Вы уходите бездорожно, паситесь приайдарских станиц, понеже тут рыскают царевы служки.

—      Сам пасись, Кондратей Офонасьевич,— напомнил пушкарь Дыба.— Да возьми кого-нибудь с собой.

—      Со мной пойдет Вокунь и ты, Степька, за есаула.

—      А я? — спросил Лоханка с обидой.

—      А ты, Семен, отправишься на Бахмут тайно. Выроешь в погребе за моим куренем бочонок с медью и сребром и отвезешь те деньги атаману Некрасову в Есауловскую. Купите вместе с ним ружей, зарядцев да сабель. Сидите в Есауловской. Ждите. Как прослышите, что я объявился,— так ко мне без прометки, конны и оружны, а у кого нет ничего — так идите, все будет.

Последний раз повечеряли у раскольников все вместе и тронулись в путь. Лошади у них были неважные — из тех, что удалось поймать в лесу. Много их разбежалось после обстрела Максимовым лагеря булавинцев, но и такие лошади — находка. Лесом пробирались еще засветло. Булавин был погружен в думы, и все виделось ему, как за ворота провожал их старец-раскольник. Проводил, перекрестил их спины с облегченьем.

—      Прощай, божий человек! — поклонился ему Булавин с седла.— Паситесь царевых слуг, нагрянут, не ровен час.

—      А мы в полымя от антихристов! — неистово пропищал старец, и крик его вот уже который час бился в ушах Булавина.

«Какой народ! Его ломают, калечат, он сам себя жжет, а все жив-живехонек!» — изумлялся он про себя.

Через два дня добрались до речки Миус и остановились на день в буераке близ берега. Надо было отдохнуть самим и подкормить лошадей у казацких острожий. Стенька не находил себе места. Он беспокоился за Булавина и готов был изрубить его кафтан, заменить эту предательскую одежду чем придется, но нужна была не обычная одежда, и она наконец нашлась.

К вечеру на дороге через мосток показался монах. Стенька забрался под мост, потом неожиданно выскочил оттуда и в один миг снял с монаха черную мантию. Не пришлось даже вынимать саблю: монах был старый, горбатый, не сопротивлялся, но костил Стеньку самыми черными словами, видимо, остался в нем целиком казацкий дух, и так своей руганью умилил Стеньку, что тот снял с себя зипун, добытый при разгроме отряда Долгорукого, и отдал монаху. Старик оказался нахрапистый, он некоторое время шел за Стенькой, ругаясь, а когда тот стал выталкивать монаха на дорогу, то монах огрел есаула палкой по шапке. На том и разошлись, монах пошел на правый берег Миуса, Стенька, хоронясь за кустами,— на левый, к своим.

Монашья одежина была Булавину узковата и длинна, но в ней он был надежно защищен от ищеек, возжаждавших получить за голову атамана две сотни рублей. В этой одежде он добрался до Черкасска. Оставил своих с лошадьми под станицей Бессергиевской, а сам беспрепятственно прошел в Черкасск.

От самых ворот Булавин заметил, что город жил растревоженно-пчелиной, очумелой жизнью. Всюду ходили пьяные жители. Слышалась стрельба. Половина лавок была закрыта. В кабаках — окна нараспашку, горшки на колах — символ кабака — побиты мальчишками или расшиблены из пистолетов. Жизнь на майдане и на торговых улицах в тот полуденный час еле теплилась, да и то торговали лишь иноземцы. От куреня к куреню, с база на баз то и дело слышалась нервозная перекличка.

Булавин замечал на себе пристальные взгляды и направился, как положено монаху, сначала к церкви. Время было уже послеобеденное, служба недавно кончилась, и он лишь походил около паперти, постоял у ржавых разинских кандалов. Под стеной, под рыжими натеками на бревнах церкви лежал пучок сухой травы — опавшие с кандалов цветы. «Все смертные двоелики,— вспомнились слова разинца Лоскута.— На людях да по указам Разина ругают, а в душе почитают...»

На корабельной стороне, у стружемента, Булавин нашел кабак и дотемна высидел там. Ел скоромное и никак не мог отвязаться от пьяного казака.

—      Чернец в Черкасской город пожаловал! — орал казак, гремя болтавшейся на длинном темляке саблей, и дергал за рукав: — Издалека идешь, а? Должно, намедни праздник престольный будет, а? Какой праздник, чернец? Скажи! Молчишь, святая душа! А у нас, грешных, завтра тоже праздник: войсковой атаман круг сбирает, казаков станет стыдить, кои супротив Булавина не пошли. А почто мы пойдем? Он, Булавин-то, за нас, казаков, поднялся! За дом пресвятой богородицы, а ты и не ведаешь ничего, божий человек? То-то! Ушли от мирских грехов, местечко в раю вымаливаете, а кто станет землю от погани чистить? А? Не вы ли, чернецы-страннички? Скажи хоть слово! Нну!

Булавин поднялся, принагнул, придавил казака ручищей к лавке и перелез через него. Рыба и квас остались на столе да кусок недоеденного хлеба.

—      Дурак ты луганской, дурак и есть! Все у все там, в Луганской, дураки — так уж от века повелось! И чего божья человека изобидел? — накинулся кто-то на пьяного казака.

Над Черкасском уже загустели сумерки. Небо, покрытое сплошной облачной наволочыо, не пропускало даже призрачного света южных звезд, и если бы не молочная, почти умершая полоса над зашедшим в крымской стороне солнцем, пришлось бы поплутать в поисках дома войскового атамана. Умеряя шаги, обуздывая гневную походку, Булавин вышел на майдан и с противоположной от церкви стороны безошибочно направился к светившимся окнам атаманского дома. На крыльце, как он и предполагал, чернели караульные казаки — сразу двое. В окнах были видны свечи, отблески их играли на дорогом оружии, развешанном по коврам — все знакомо. Справа, в красном углу, мерцало золото и серебро иконных окладов в белых, шитых красными нитками полотенцах. Людей не было видно, но за низкими занавесками угадывалось несколько голов — должно быть, семья сидела за ужином. Булавин медленно шел мимо, по, поровнявшись с окнами, резко шагнул к дому.

—      Эй! Старец! Отыди! — окликнул один казак, но Булавин шел.

—      Отслонись, старец! — кинулся наперерез тот же казак, а за ним вырос перед окошком и второй.

Булавин тронул под одеждой монаха пистолет.

В дому услышали. Там задвигались тени.

«Ага! Без покою живут!» — отметил Булавин.

Пока казаки в замешательстве поталкивали неподвижную глыбу в монашеской одежде, с трудом приотворилось забухшее окошко и показалась женская голова.

—      Чего шумите? — спросила жена Максимова.

—      Да вот тут старец... Подаянья, должно, имать норовит! — ответил казак.

—      На ночь-то глядя? — проворчала недовольно хозяйка. Она убралась, буркнула что-то в глубину горницы, а в окошке качнулась другая тень.

«Он!» — бухнуло и жгучей ненавистью зашлось сердце Булавина.

—      Этак караулить — целый монастырь найдет! Окошки палками выхвостают! Стражнички! — ворчал Максимов на казаков, уже высунувшись и присматриваясь к темноте.

В руке он держал кусок пирога.

Булавин надернул на лицо черную накидку и смотрел на Максимова с той запредельной ненавистью, что вдруг перехватывает горло. Рука окостенела, обхватив ручку пистолета под одеждой. Вот сейчас, казалось Булавину, всадить пулю в этот сухокостный лоб или схватить за жилистое горло, выдернуть из окошка и — не успеют сторожевые — задушить изменника за все его коварство, за подлый обман, за нарушенье клятвы, за то, что посадил за караул Анну, надел кандалы на тонкие ручонки сына.

—      На, божий человек, держи кныш, кормись Христовым именем!

В неверном свете свечей Максимов протянул руку. Навстречу прянула левая рука странника, удивительно знакомая — с оттопыренным чуть в сторону указательным пальцем. Где он видел эту руку или такую же? Но пока поворачивались тяжелые жернова памяти, из дому донеслось:

—      Закрывай, не лето красное!

—      Ступай, ступай, божий человек! — заусердствовали казаки, подталкивая Булавина в спину.— Поди в церковную сторожку, там пристанище нищей братии! Ступай, не оглядывайся!

Спокойно хрупнула створка окошка, разбухшая на осенних дождях. Казаки отвязались, и постепенно, как из-под толщи воды, выплывало подавленное ненавистью сознанье Булавина. «Хорошо, унял себя! Хорошо, не промолвил ни слова — по голосу бы признал!»— трезво, но все еще отрешенно, как после припадка безумия, подумал Булавин.

Теперь он отыскивал другой дом. Пройти его было никак невозможно. Поплутав слегка, он оказался в знакомом заулке близ городской стены. «Ага! Вот они, раины, стоят!» — оприметил он тополя у дома Зернщикова. Зашуршал палой листвой. У соседей, за тем самым плетнем, на котором Зернщиков расшиб горшок из булавинского пистолета, залаяла собака. Кто-то вышел из соседей и настороженно прислушался, остановившись в дверях. Булавин перестоял за тополями, а когда все успокоилось, прошел к окну хозяйской горницы и постучал. Он намеренно стучал не в дверь, чтобы не вышли работники.

—      Кто? — неожиданно раздался доверчивый женский голос, будто там ждали стука. Зажглась свеча, и заблестела слюда в раме.

—      Зернщикова атаман к себе зовет! — ответил Булавин, прячась в простеночной тени.

—      Ему чего — дня мало?

—      Да велит выйти на час!

Окно захлопнулось. В доме началась ходьба, послышались грубые, хриплые голоса. Наконец отворилась дверь и вышел Зернщиков. Позади его еще стояли со свечой. Хозяин неторопливо подтянул один сапог, поправил накинутый на плечи кафтан и сошел по ступеням на землю. Булавин выждал, когда уйдут со свечой, и крупным шагом догнал войскового старшину.

—      Илья! — громыхнул его голос в ночи.

Зернщиков шаркнул сапогами по траве — отпрыгнул в сторону и замер горбатой тенью напуганного кота.

—      Не беги, это я тебя звал, Илья! — Булавин приблизился.

—      Ты ума отошел, Кондрат! Уходи!

—      Не пасись! Нас никто не видит. Гутарь мне истинно: как отворотило Максимова от нашего дела?

—      Испуг его одолел пред царевым возмездием. Пошел на тебя.

—      А ты?

—      А я, вестимо, приболел...

—      Почто не упредил меня?

—      Тебя упреждать — ветра в поле искать!

—      Рад Максимов, что напал на меня?

—      Надо бы не рад! Живет отныне ожиданьем царевой милости. К нему теперь не войди: возгордился превелико — бунт унял.

_ Унял? Он токмо огонь внутрь загнал. Отныне внутри дому займется, и тут уж ни крыши, ни головы не упасти, попомни!

—      Да полно! Сила где?

—      Со мной, Илья, весь Дон! Все реки запольные! Волгу и Астрахань подыму! Терек и Запороги! Не жить предателю воли казачьей! За меня мужик пошел — валом валит! Погоди, вот весна накатит, заявится Булавин, что красное солнышко, под Черкасской город ваш — мио-огим не сносить голов!

—      Свою береги: она в два ста рублев обмеряна повсеместно...

—      Дорого ценят. Не обогатиться ли тебе, Илья? Вот она, голова-то! Бери! — кольнул Булавин, испытывая Зернщикова.

—      Я погожу, когда вздорожает,— ответил тот с ухмылкой.

Булавин схватил его за рукав.

—      Илья! Где мои? В Черкасском? Где?

—      Чего не ведаю, того не ведаю! Гутарили старшины, в походе бывшие, что-де жену твою и сына отправили поначалу на Воронеж, а потом будто к киевскому воеводе Голицыну, а в какую тюрьму потом повезли — не ведаю, вот истинный бог!

—      Верю. Прощай, Илья! — Булавин отпустил рукав старшины, подумал и решительно сказал: — Коль не боишься Максимова, то скажи ему: я все прощу иуде, ироду, ежели одумается и пойдет за меня, за волю реки, за голытьбу, что круг меня прибивается. Это последнее мое слово. Прощай! Спать буду в сторожке. Я это к тому, чтобы не искать меня долго в ночи, коль за головой придете...

—      Прощай, Кондрат. Спаси тебя Христос!

В душе Булавин считал, что Зернщиков оставит ночевать, но тот боялся приглашать столь отчаянного человека и в то же время боялся отпустить в этот страшный мир его, живого свидетеля их совместного сговора. Что делать? А может, решиться? Не уснешь...