3
Что влечет птицу к родным гнездам? На чем держится эта великая тяга? Конечно, птицу манит могучий магнит вечного лета с его обильным кормом, но есть еще причина, и она в том неосознанном, но несомненно кропотливом труде, что вложен птицей в оставленное за дальными далями гнездо. Оно ждет ее, холодное, раздерганное ветрами, но сделанное ею, надежно хранит в самой глубине своей тончайший запах прошлой жизни и, быть может, незабвенное ощущенье первого полета...
Прошло более года, как Булавины вновь поселились в своем родном курене. Сам Булавин считал, что напрасно погорячился в тот год и уехал в Трехизбянскуго из Бахмута. Казаки снова выкрикнули его на кругу атаманом, и жизнь пошла почти по-прежнему, только не было добытчивых соляных колодцев, да в них ли счастье? Счастье казака — в воле, а что станет с ней, с казацкой волей — этого никто не знал.
Никитка Булавин вновь законоводил среди ребятни, уж ему-то больше всего было радости. В тот тревожный день он с ребятами заигрался под городком близ табуна, выпущенного на попас. За рекой по осени сладко отдаться богатому мальчишескому воображенью. Там, в урочище, подобно сторожевым курганам, возвышались стога духмяного сена. Ребятишки играли в «татар-казаков». «Казаки», ощерясь деревянными пиками, высматривали врагов с верхушек стогов, как с курганов, а «татары» с обломками отцовских сабель, с самодельными луками рыскали поодаль на лошадях, выпущеппых на попас. Брать лошадей даже для столь серьезных игрищ было запрещено, и взрослые за самовольство всыпали озорникам «вербовой каши», но разве устоять казачатам перед соблазном?
Никита Булавин торчал своей светлой, как у матери, головенкой на самой верхушке стога, наблюдая за «врагами». Однако вниманье наблюдателя переметнулось на темное пятно. Оно двигалось и не двигалось у самой кромки горизонта, похожее скорей на куст дикого терна, чем на что-то живое. Но этот «куст» разрастался, приобретая знакомые очертанья самой лихой степной тучи — тучи всадников. С врожденным инстинктом тревоги ребятня скатилась со стога и кинулась в городок. Сами затворили ворота, порскнули россыпью — кто к атаману, кто в кабак тормошить пьяных, а Никита Булавин ударил в котел железным шкворнем. Минут через пять весь городок был на стенах, щетинился на полунощную сторону копьями. Затинщики трамбовали в пушке порох. Окунь поджег фитиль.
— Пальнуть для острастки? — дернул он Булавина за рукав зипуна.
— Экой ты, Вокунь, взгальной! — возразил Шкворень, заглядывая на атамана.
Булавин смотрел на всадников. Они были уже близко.
— Полу ста сабель прет! — раздался возглас.
— Драгуны!
— Да не-е! Изюмцы, поди!
— Все одно — не добры люди!
— По торской дороге правят!
— Этаких в Тору и не видывали!
— Кондратий Офонасьич, чего велишь? — спросил Ременников.
Булавин двинул бородой в одну, другую сторону. Повел бровью на Окуня.
— Беги, Вокунь, вдарь в колокол — подай весть солдатской слободе! Скороспешно!
Когда на деревянной колокольне бахмутской церквухи взграял маленький колокол, отряд конников уже спускался от кладбища к мосту. Впереди на черной одномастной лошади ехал большой офицер в дорожном, но богатом кафтане. Уже были хорошо видны шитые серебром обшлага кафтана, перечеркнутого наискось синей наплечной лентой. Богатая шапка-треуголка надвинута до глаз.
— Шидловский!
— Зри пуще, какой тебе Шидловский!
— Навроде полуполковник, а не то полковник,— щурился Булавин. Он напряженно согнул спину, подавшись к самому краю раската и почти нависнув над трехсаженной высотой. Обнаженную саблю он упер в заостренный конец бревна. Внизу воинственно гикал Окунь, вернувшийся из степи, так и не найдя клада Разина. За Окунем бежал поп Алексей с тяжелым турецким ятаганом.
Отряд драгун и изюмских казаков — это уже было видно со стены,— не доехав до моста, свернул," влево и пошел в обход Бахмута. Все кинулись от Ногайских ворот к Крымским — на другую сторону. Затинщики зарядили другую пушку. Остальные поднялись и заняли места на стенах по-прежнему.
— Кажись, без лукавства едут,— заметил Ременников.
— Кто их ведает...— отозвался Булавин.
Но вот из отряда выехал офицер, повернул к городку.
— Эх, я бы его располовинил, как пасхальное яйцо! — крякнул Шкворень, ощерясь янтарным оскалом крепких зубов.— Пусти, атаман!
— Цыц! — одернул Булавин, прислушиваясь, что прокричал снизу подъехавший майор.
— Чего гнусишь? Кричи всестепно! — подсказал Ременников.
— Беглых, спрашиваю, нет у вас? — повторил вопрос майор.
— А тебе чего?
— Князь Юрья Долгорукой спрашивать велел! — указал майор в сторону удалявшегося отряда.
— Нету беглых!
— Какие тебе беглые? Тут все казаки!
— У нас беглых не водится!
— Знаем мы вас, чертей, как не водится! — огрызнулся майор.
— Не слушай их! — крикнул Шкворень.— Подъезжай поближе, я тебе скажу!
Майор охотно тронул лошадь и приблизился к стене. Шкворень ловко приспустил шаровары и обмочил майора. Тот нахохлился от неожиданности, приподнял лошадь на дыбы, развернул и погнал обратно. В обвале истошного смеха не было слышно стука копыт и никто не видел, как Окунь кинулся с факелом к пушке, ткнул огнем в пропил ствола — оглушительный выстрел грянул над степью. Конь майора присел в страхе, но тут же наддал, распластавшись в ошалелом намете.
— Не озоруй, воздря зеленая! — Булавин сердито вырвал факел из рук Окуня и задумчиво затоптал огонь подошвой старого чирика.
Ничего хорошего он не ждал от этих проехавших ныне незваных гостей.
— На ночь караулу стоять у двух ворот! Лошадя пасти по ручью за лесом!
И только тут бахмутцы поняли по взволнованному голосу атамана, что в сторону Черкасска проехал не простой отряд служивых царевых людей, и проехал не для сторожевой службы в Азове, Троицком или в Таганроге, а за чем-то другим, что болезненно касалось судьбы Бахмута, судьбы всего Дикого поля.