4
За сухим рвом, сразу же, как только лошадь вынесла Булавина в степь, исчезли жилые запахи городка, а в лицо знакомо дохнуло окрепшей горечью осенней степи. На миг оглянулся Булавин от кладбища и увидел в распахе городовых ворот, еще не затворенных караульными казаками, болезненно-желтые огни куреней. Вспомнилась родная Трехизбянская станица, но почему-то эти сиротливые огни казались сейчас ближе, родней его сердцу... Слева, у кладбища, должно быть, из балки качнулся по склону пугающий призрачный свет, как из преисподней, а впереди, на неизмеренные версты навалилась сплошная темь, черпая, как деготь. Лошадь неслась по дороге на солеварни, но Булавин грубо повернул ее вправо, и теперь, не видя ни дороги, ни буераков, ни зарослей чернобыла, отдался на волю слепого случая. Направленье он старался держать в сторону Большого ручья, за которым начинался лес, а там, у излуки, в двухстах саженях от опушки, стояли все еще не убранные за атаманскими заботами стога булавинского сена. Мысль о сене, пришедшая по хозяйской привычке, подсказала ему и направленье и смысл его безумной ночной скачки. Он придержал лошадь и спокойно поехал шагом, вовремя вспомнив, что дорога к сену лежит через балки, увалы, кустарник.
«Догляжу заодно...» — подумал он о сене, а с чем «заодно» — и сам не знал.
Вот уже два года, как он чувствовал, что земля постепенно уходит у него из-под ног, не было в жизни той уверенности, с которой он поселился в Бахмуте. Началось это с той поры, как в 1703 году приезжали петровские стольники — Пушкин да Кологривов — и хотели было выселять беглых людей с Дикого поля. И хотя казаки отпугнули тех царевых переписчиков, все равно неспокойно стало на Дону, да и на всех запольных реках. Слухи шли: то в одном, то в другом месте царевы люди своевольно селились или просто отымали казацкую землю. На Битюге объявился новый хозяин этой реки и земель — князь Меншиков, царев любимец, и стал в тех местах господином. Людишки царевы — прибыльщики, торговцы — из немцев и свои, доморощенные,— служивый, поместный люд, священники — скупали земли у некрещеных, будто и не было указа царя Алексея, чтобы не делать этого, не скупать земли у некрещеных, по разве Петру доглядеть за всем! Однако Булавину казалось не раз, что царь знает обо всем, что держит он супротив казацкого роду тяжелый камень за пазухой. С чего бы тогда царю посылать в прошлом году полковника Башлыкова с солдатами и работными людьми, дабы строили те укрепления меж Доном и Иловлей? Неспроста послал! Хорошо, казаки раскатили всю стройку до первого венца. А супротив кого те укрепления строили? Понятное дело — супротив казаков. Так думал он, Булавин, тогда, и предчувствия его оправдались. Опять появились царевы люди под Бахмутом, нарыли своих соляных колодцев, учиняя свое солеварение. Но пусть их варят, а почто казацкие солеварни отымать?
— Нелюди! Окаянное племя! Дело кричал Шкворень: порубать их всех до единого! — скрипнул зубами Булавин и, забывшись, ударил лошадь крученым арапником.
Зашуршали копыта по пожухлому бурьяну, надавило в лицо и грудь гладкой прохладой ночного воздуха. Неисповедимо и страшно кричали ночные птицы. Еле приметно замаячили впереди на скате звездного неба горбатые тени. «Лес!» —мелькнула догадка, и вскоре лошадь оступилась, припала на передние ноги и по самую грудь впоролась в воду. Булавин проехал берегом в одну, потом в другую сторону, с трудом опознавая деревья, наконец ощупал большой граб и от него безошибочно направился на ту самую поляну, где все еще стояли стога сена.
Темь в лесу была еще плотней. Он несколько раз срывался на лошадь за то, что она близко продирается к стволам деревьев, а те больно бьют по коленям. Порой по брюху лошади, по его сапогам хлестали кусты. Но вот снова замелькали звезды — лес раздвинулся. Запахло сеном сильней, чем ожидал он. Лошадь сделала еще несколько шагов и ткнулась мордой в ближний стог. Зашуршала, потащила сено. Захрупала.
«Лучше здесь заночую, чем с пустой бабой лаяться»,— решил он, успокаиваясь.
Он выпростал ногу из стремени, ощупал ногой стог, намереваясь взобраться на вершину его, но нога наткнулась лишь на остатки сена и то далеко внизу, у самой земли. Только сейчас он сообразил, что, остановившись перед самым стогом, он не должен был видеть звезды над кромкой леса.
«Что за чудо?» — изумился он и торопливо спешился.
Он огляделся, обвыкаясь. Заметил, что поляна была та же самая. Место стога было то же, близ молодого дуба, еще в сенокос они с Анной отдыхали в его тени, и то же шуршали кусты боярышника под его рукой, но стога не было: на земле лежали лишь жалкие остатки увезенного — это теперь было ясно — кем-то сена. Разволновавшись, он торопливо вошел в темноту, на память зная, где стоят другие стога, но и там он нашел лишь клочья оброненного сена, да на сучьях граба, подложенных под стог, оставалось немного — то, что зацепилось. Вся поляна пахла сеном, пахла сильней, чем сметанные и уже обветренные стога. Так сильно и вкусно пахнут только разворошенные. Булавин вытащил из кармана кресало, высек искру, раздул фитиль и поджег остатки сена. Пламя потеплилось слегка, потом весело побежало по разбросанным клочьям сена, по усохшим сучьям граба, затрещало, фукнуло белесым дымом. Поляна вмиг осветилась, стала видна се обширная пустота, насмешливо, как показалось ему, расступившаяся до самого леса. Он отрешенно подкидывал сено в огонь, подгребая зеленые клочья сапогами, и все смотрел на пятна увезенных стогов, еще не понимая, что же произошло тут. Постепенно он начал предполагать, круг его догадок сузился, и вот уже остался один-единственный ответ: изюмцы! Да, теперь он знал, что это люди полковника Шидловского. По слухам, к Шидловскому в полк прибыли недавно еще несколько десятков доброхотов. Учинилось от них по всей округе беспокойство. Приехали они верхами, остаются на зиму, а сена лошадям не запасли. Купить — денег жалко, вот и промышляют.
— Анчуткины дети! — крикнул Булавин в исступлении.
Он кинулся к лошади — та шарахнулась в сторону, по, почуяв хозяина, его твердую руку, его запах, присмирела, кося туда глазом, где досвечивал догоравший костер, а через мгновенье дрогнула крупом, присела под тяжестью седока и пошла, обожженная арапником, прямо на опушковые заросли терна.
— Нехристи! Окаянством своим не потешитесь! Дайте сроку, подымется батюшко-Дон — всех перерубим! Всех начальных людей, всех изменников! И боярам служить не станем, и царством им не владеть! Вот как пойдем всею рекою да с новым Разиным!..
Этими хриплыми выкриками он облегчал душу, зная, что его никто не слышит в ночи, кроме лошади да притаившегося зверья. Вспомнив про лошадь, он подумал, что обобьет она бабки о частопенье, посечет их о сухой бурьян, и придержал неровный, опасный бег впотьмах. Вскоре пахнуло сыростью, и вот уже снова заплескалась вода Большого ручья, проплыл справа старый граб, как сумрачная гора, а дальше опять распахнулся звездный простор над невидимой громадой степи. Лошадь еще проскакала немного, но, почувствовав слабину в поводьях, пошла шагом, все тише и тише, как бы прислушиваясь к настроению хозяина и желая и не решаясь остановиться совсем.
Было уже за полночь, когда Булавин выехал на изюмскую дорогу. Впереди замерцали огни. «Чьи же это?» — подумалось ему. Натянул поводья. Остановился. «А огни-то дрожат — похолодает...» — снова пришла в голову мирная мысль, вселяя в душу привычную заботу о приближающейся зиме. Это немного остудило его гнев на изюмцев. Он смотрел на огни неотрывно, невольно подчиняясь тому необъяснимому и древнему чувству загадочного очарованья, какое неизменно охватывает человека в ночи при виде отдаленного костра. Но там сейчас было много огней. «Ага! Гуляют на радостях, что солеварни к ним отходят!» — накатила на него ненавистная мысль. Глаза заволокло пеленой, чернее ночи. А между тем невдалеке, то заслоняя, то вновь открывая отдаленные огни, маячила чья-то тень. Булавин напряг зренье и с трудом, но все же различил, а точнее, угадал едущего рысцой всадника.
«Изюмец! Изрублю!» — скрипнул зубами и хлестнул лошадь.
Теперь он ясно видел цель и понимал смысл своего выезда в степь: то была не злоба на жену, не отчаянье от потери атаманства, не месть за увезенное сено — то было все вместе, и еще все те обиды, что накопились за последние годы от бесцеремонных царевых людей, обиды, заставлявшие казаков хвататься за сабли, бросать свои курени и опасаться за самое ценное, чем дорожил человек Дикого поля,— за свою жизнь, за волю.
Гарцевавший впереди приостановился, заметив, должно быть, скачущего на него, потом вдруг дико взвизгнул и рванулся павстречу во весь опор. Булавин услышал лязг стали и с расчетливой неторопливостью вынул свою саблю, пригибаясь к гриве лошади и напрягая зренье. Примеряться и раздумывать было некогда. Встречный летел с таким нахрапом, что нельзя было медлить ни секунды. Вот уже пахнуло потом чужой лошади, послышался утробный выкрик врага, совсем рядом выросла поднявшаяся в стременах фигура с откинутой назад рукой, изготовлен мои для страшного удара. Булавин вмиг оцепил свое положенье: он уже не успевал, не имел времени для замаха, поскольку его сабля была коварной хитростью опущена вдоль бока лошади, с тем чтобы нанести удар незаметно, сбоку, но хитрость эта запоздала. Налетевший на него всадник уже выхаркнул воздух, вкладывая всю силу в удар, и этот удар Булавин тотчас ощутил. Он подставил лезвие своей сабли, инстинктивно откинулся немного влево, но в ту же секунду понял, что запоздал с ответным ударом: лошадь пронесла его мимо цели.
— Анчуткип рррог! — прорычал Булавин, разворачивая лошадь, до боли в шее повертывая голову назад, чтобы не упустить своего вражину из виду.
— Атаман! — вдруг услышал он знакомый голос.
— Я те, анчуткин...
— Кондратий Афонасьич! — снова тот же голос, не то с обидой, не то с налетом злобы.
Всадник тоже развернулся и ждал саженях в шести.
— Это я, Рябой!
— Ивашка? — с недоверием переспросил Булавин и, не опуская сабли в ножны, подъехал вплотную.
Ивашка Рябой сидел в седле поникший, сгорбившийся. Видимо, он только что вложил все свои физические и душевные силы в эту ночную встречу, и ошибка, случившаяся так некстати, совершенно надломила его.
— Как узнал? — спросил Булавин.
— Как узнал тебя? По ругани: «анчуткин рог» — кричишь. Как тут не узнать!
— Почто бабу извел? — спросил Булавин.
— А ты будто не ведаешь!
— Не верю слухам.
— Изюмцы бабу мою на сенокосах изловили — развоздрили казанку честь...
Рябой вздохнул, но вздох этот был похож на стон.
— Говорили тебе в прошлые годы, когда ты к нам на Бахмут пробился: не бери в жены турчанку. Так нет.
— Тут и нашей не выкрутиться... Ай, да что теперь! — махнул рукой Рябой.— Теперь у меня одна заботушка: как бы побольше изюмцев с саблей повенчать!
Он распрямился, видимо, злоба снова подымалась в нем, силы, что выплеснулись из него в горячке короткой схватки, возвращались опять. Он смотрел в сторону дрожавших вдали огней, будто забыв про Булавина и, наконец, как бы решившись на что-то, дернул поводья.
— Стой! — Булавин схватил левую руку Рябого, в которой были зажаты поводья, потянул назад и остановил лошадь.— Ты чего это надумал?
— Не успокоюсь, атаман, пока...
— Там изрубят тебя в куски.
Булавин хотел сказать также, что он уже не атаман, но это было неважно в столь серьезном разговоре, и он промолчал.
— Что мне! Одна голова не бедна, а бедна — так одна, кто по ней плакать будет?
— Не дури! На все терпенье иметь надобно,— заметил Булавин.
— Что толку в терпенье твоем? Потерпишь — привыкнешь. Нет уж, лучше я...
— Есть толк и в терпенье: терпит квашня долго, а через край пойдет, не уймешь! Так-то ныне и у нас на Дону...
— Да не могу я! — вскричал Рябой.— Душа онемела, что отмороженная! Ну!
Булавин молчал, но все еще крепко держал руку казака.
— Пусти, атаман!
— Погоди, Ивашка. Погоди чуток... Вот чего я надумал: поедем к солеварням, авось отогрею я твою душу грешную.— После этих слов распрямился в седле, спросил: — Караул есть?
— Я голоса ныне слышал,— ответил Рябой, еще не понимая, но уже заранее поддаваясь булавинской затее.
— На чьих колодцах голоса?
— На наших, навроде.
— Все едино, поедем через наши. Только тихо!
— Чего надумал? — Рябой сунул бороду прямо в грудь Булавину.
Булавин промолчал.
