4
Антип Русинов скорехонько обжился на Бахмуте. За какую-то неделю-другую сошелся сначала с беглыми мужиками, а потом и со старожилыми казаками. Жене и племяннице нашел дело: помогать домовитым казакам толочь соль, притопывать у скотины — зарабатывали на хлеб и все не могли надивиться на свою долю.
— Вы думаете, как тут жизтя улажена, на Диком-то поле? А? — спрашивал их Антип и сам отвечал: — А так улажена: хоть поддевочка сера, да волюшка своя. Тут, бабы, весь белый свет на волю дан, во как!
Повадились по вечерам в атаманский курень, где теперь жил Антип, молодые казаки. Придут будто невзначай, накидают шапок целый угол и начнут разговоры вести, а но то песни петь. Не только жене Антипа и ему самому, но и всему Бахмуту было ясно: к племяннице беглого повадились казаки.
Алена подновила себе наряд из оставленного женой Булавина платья — первый в жизни наряд вышел, из-за такого наряда стоило месить йогами сотни верст, а тут еще казаки, один другого лучше... Если бы не дядька Антип, вышла бы к ним от печи, а при нем ноги не несут. Слушает Алена вольные, как степной ветер, казацкие разговоры, не выходит. Редко бывает, когда дядька Антип призовет ее подать чего-нибудь казакам на закуску. Вынесет Алена в глиняном блюде холодного мяса, подаст братину под пиво или мед, что принесут казаки с собой,— и снова к печи. Жена Антипа Марья ближе сидит, глаза таращит, внимает новой жизни.
Как-то на воскресенье набилось к ним пароду, все молодые казаки, во главе со Шкворнем. Натащили пива, вина, меду хмельного. Позднее пришел Ременников с домрой. Домру ту он приобрел года четыре назад в Черкасске, с первых соляных торгов.
— Шли бы в кабак! — прищурился Ременников на молодых.
— Нам и тут хорошо! — ответил Окунь.
— А ты, Вокунь, тут днями торчишь, и вечером принесло тебя. Медом, что ли, намазано тут?
— Играй, дядька Терентий, не выспрашивай!
— Да я про хорошее дело спросил — про мед, где он? — Ременников отвел занавеску, увидел Алену.— Вот он, мед-то! До кабака ли вам, бурлакам неженатым! Ну-ко, налейте мне!
Хорош был за столом этот старый казак Терентий Ременников. Куда девается задумчивость его? Будто и годы не давят, будто нет у него за спиной тяжелых походов и первой, вырезанной степняками семьи...
— Эй, Вокунь! А ну-ка спой про шинкарочку, помани-ко девку красную, слышишь?
— А ты играй, дядька Терентий, спою...
Окунь посерьезнел — не часто приходится петь, кашлял долго, основательно, надувая свою короткую шею и пуча грудь, зато запел сразу же, с кашля:
И эх! Донской казак гидёть —
Ничего не кладёть,
Ой, ничего не кладёть,
Шинкарочку манить:
— Пойдем, шинкарочка, к нам
На Тихой Дон,
У нас на Доночку
Все не по-вашему:
Ой, не пашуть, не сеють,
А сладко едять,
Не ткуть, не прядуть —
Хорошо ходють.
Ой, пойдем, шинкарочка, к нам
На Тихой Дон!
— А почто вы, казаки, землю не пашете? Я вон осенью вывернул дерн за двором: не земля у вас — золото! — не удержался Антип, перебив песню на правах хоть не настоящего, но все же хозяина куреня.
Ременников отставил домру, степенно сказал:
— То дело, Антип, не нами заведено...
— Я слышал: начнешь пахать на Дону — царь повесит!
— Не боимся мы царя, Антип, а землю не пашем, завет Ермацкий бережем. Ведь Ермак-то как говорил? — Ременников обвел всех взглядом — он говорил: зачнете землю пахать да хлеб сеять — тут и паны да помещики народятся. Ловите рыбу, бейте зверя, ходите на басурман — вот вам и работа!
Ай, не воры мы
Да не разбойничий —
Стеньки Разина
Мы работнички! И их!
— взвизгнул Окунь.
Не думано на Бахмуте, что курень Булавина станет после отъезда хозяина самым людным в городке. Прибывали, оседали тут и раньше беглые, но Антип Русинов всем пришелся по душе. И хоть казаки но дедовской привычке не равняли беглого человека с собой, но любили подивить своими порядками. Где же еще и порадоваться за свою долю, как не перед русским мужиком? Пусть он подивится воле казачьей, пусть почует вкус, к этой жизни. И понятно, что больше всего любили поговорить пожилые казаки, поучить нового человека уму-разуму, вспомнить былые годы.
— Ты, Антип, теперь живи, как душа твоя желает: хоть спи, хоть рыбу лови, хоть зверя бей, а хошь скотину заведи, никто тебе помехой не станет, никто тебе слова поперек не скажет, понеже тут вольной край! Понял?
— Хорошо бы, как вольной-то...— осторожно отвечал Антип.
— Слава тебе!..— крестилась в углу Марья, тепля надежду в груди, но Антип осторожно спрашивал:
— А как станут выдергивать беглых назад?
Он смотрел на казаков, постреливая своим отмороженным красным носишкой, и было в его лице столько надежды на добрый ответ, что молодые не осмелились опередить Ременникова, пусть, мол, старик ответит.
— Это ты спрашиваешь от неразумия своего, оттого, что не ведаешь нашей жизни казацкой, законов наших. Ежели бы ты ведал, откуда пошел наш казацкий род, то не стал бы страшиться ничего.
— Скажи ему, дядька Терентий! — все громче покрикивал Окунь. Уж очень ему хотелось, чтобы слышала его Алена.
— И скажу! Казацкий род от Ермака пошел.
— Нет. От петельки,— возразил Шкворень.
— Не бубни, как тулумбас, а слушай! Казацкий род пошел от Ермака, а Ермак — от петельки. Ермак-то боярина на Московии порешил до смерти и усадьбу его боярскую пожог. Царь-то, вишь ты, приказал повесить Ермака, а он, не будь дикой, подался от петельки-то на Дон. За ним и другие так пошли, тоже от петельки. Как собралось их много — пошли на татар. Разорят какой улус — городок свой ставят и дальше идут. Так по всему Дону и прошли. Вот и говорят: Ермак станицы строил. А то, что царь Ермака Доном пожаловал, то враки поповские да боярские! Это Ермак царю Дон завоевал. А как увидел царь Грозный, что на Дону людей много скопилось, тут и потребовал он их назад: отдай беглых, Ермак! Ты, разбойник, сам висельную петельку обошел, так верни-де мне моих людей! Вот собрал Ермак круг. Гутарит: братцы! Нам боле так жить нельзя. Без атамана, без есаула мы навроде как шайка разбойников. Тут выбрали атаманом Ермака. Все так и крикнули: Ермака! Ермака! А фамиль-та ему была Чигин, а Ермак — то прозвище. Ермак — кормилец по-здешнему. Он спервоначалу-то беглых людей сам кормил, сам кашу варил, вот и вышел кормилец — Ермак то есть...
— Ермак порох выдумал! — крикнул Окунь, захмелев.
— То верно, Вокунь,— насупился Ременников.— Но ежели бы ты Ермаку говорить не давал, как мне сейчас, он бы тя по маковку в землю вогнал!
Ременников, осердясь, выпил ковш пива. Подобрел.
— И вот на том кругу,— продолжал он,— Ермак и говорит казакам: чего делать станем? Царь всех велит вас переписать и на Москву выслать. Молчат казаки, а Ермак и спрашивает вольницу: „Как твоя фамилия?" — „Прохоров".— „А как ты бежал на Дон?" — „Как бирюк".— „Вот и будешь Бирюков! А ты как сюда добрался?" — „По рекам, как щука плыл".— „Будешь Щукин! А ты?" — „А я что лебедь летел на лето".— „Будешь Лебедев!"
Так всех попереписывал Ермак на свой лад, а потом отписал царю: «Здравствуй, государь царь в кременной Москве, а мы, донские казаки,— на Тихом Дону! Нет у нас беглых людей. Мы люди вольные, все казаки!» Вот с того времени и пошла пословица: «С Дону не выдавать!» Вот оно с каких пор воля наша стоит, а ты, Антип, боишься...
— А чего им царь на то письмо ответствовал? — прищурился Антип.
— А чего ему ответствовать? Он, чай, не дурак царь-то Грозный был. Знал, что казак — как ветер в поле, не ухватишь. Ну, вестимо, взбеленился. Посох татарский схватил, тяжелый, серебряный, золотом да каменьями выложенный, да тем посохом стал махать, а тут сын его возьми да и попадись под руку, он его и убил. Вот как дело было... Эй, Шкворень! Уснул? Налей-ко мне пива еще!
За широким скобленым булавинским столом — плечо к плочу казаки. Сколько раз они слышали эти рассказы, а все никак не прискучат они. Вот и Шкворень попросил, подав пива Ременникову:
— А расскажи, как Ермак Сибирское царство покорил.
— Как покорил? Просто покорил! Как стал царь Грозный притеснять казаков, они плюнули и пошли за Волгу, а потом — по Каме-реке, и все дальше, дальше. Струги волоком волокут, а тут и силы кончились. Возроптали казаки — домонь вертаться требуют. Видит Ермак, что конец шарапальству пора класть. Треснул одному-другому по зубам — успокоились и пошли покорять Сибирское царство. Вышли на Иртыш-реку, а тут она и Сибирь!
— Покоряли-то как? — спросил Окунь.
— Это долго говорить. В другой раз расскажу, как Ермак Кучумову орду обманул.
Разговоры зашли за полночь, и так сладко было потешить себя казацкому сердцу дорогой памятью о прошлом, что ни сон, ни дом не тянули из куреня. Хорошо было и Русиновым с ними, спокойно, надежно. Под конец опять растрясли Ременникова:
— Расскажи, дядька Терентий, про крымские походы!
И снова надолго затихают в курене. Слово боятся проронить.
— ...А как едем обратно,— заканчивал Ременников,— песни поем, кто живой остался. Дуван по сумам раздуваненный. Трясу раз одного татарина — по-нашему лопочет, спрашиваю скуки ради: чего, говорю, ваш татарский род на месте не сидит, все кочует? А он мне: это оттого, говорит, что мы не хотим кал свой нюхать! Антире-есный народ!
Ременников, должно быть, устал. Опустил голову. В свете сальной свечи белой изморозью вспыхнула, заиграла седина. По загорелой, коричневой шее протянулись упрямые складки. Вдруг вскинулся, стукнул ладонями по коленкам:
— Спрашиваю его, татарина того: чего, говорю, нашу веру не берете? Принимайте, говорю! У нас-де везде церквы божий понастроены, да не какие-нибудь латышские, а от греков идут, иконы в тех церквах что райские сколки, а вы, говорю ему, татарину-то, на веник молитесь да на деревянный обрубок, что замест бога на кибитке болтается, ровно висельник. Чего, говорю, православную веру не примете, коли мы вас крестим, не брезгуем? А он мне бурчит: ваша, говорит, вера веселей. Можно бы принять-де вашу веру, ежели бы, говорит, попы ваши меньше вина пили, а казаки да украйных земель люди свиней бы всех вывели, зане от них дух чижелый!
...Просидели до петухов. На крыльцо вывалились вялой, полусонной толпой, когда над Бахмутом остро нарубленным серебром рассыпались уже начинающие бледнеть звезды. Колючий дрожащий свет их наморгал к утру мороза, и снег, покрывший землю первопомольной пеленой, взвизгивал под подошвами казацких чириков. Слева нежданно сорвалась звезда и бесшумно завалилась в костлявую крону вербы за куренем Рябого.
— Звезда! — крикнул Окунь.
— Старики гутарили: упадет звезда под утро — жди лихой годины,— заметил Шкворень.
— Не-ет, это к свадьбе! Кто первый увидал? Вокунь? Жениться тебе на беглянке, вот увидишь!
— Женится — пропал казак,— с затаенной завистью сказал Шкворень.
— Да, это верно,— согласился Ременников.— Ныне времена такие идут, что казак, как кулик на своем болоте, сидит. То ли дело раньше! Соберется войско в круг. Побьем трухменками оземь. Накричимся. Пойдем по татарским улусам, а не то — на море, турок выводить. Кто жив оставался — на год, а то и на три дувана хватало. Жизнь... А ныне казацку землю, николи не деленную, расшагивают да растычивают царевы слуги. Огородятся — не подходи!
— Стойте! — Шкворень схватился за трухменку.— Я запамятовал: слух идет, будто царев стольник внове прислан к нам!
— Откуда?
— Вестимо, из Москвы!
— Где он?
— В Изюме будто бы.
— Не войско ли собирает?
— Все могет быть...— набычился Шкворень.— Солеварни-то на ветер пущены.
— Не-е... Это беглых зреть идут! — предположил Ременников. Он постоял молча и первый заскрипел снежком к своему куреню.
С неба упала еще звезда, но ей уже никто се обрадовался, даже Окунь.
