5

По знакомой дороге пустили коней рысью. Спустились в лощину. Повеяло сыростью, холодом скатившегося в низину тумана.

—      Осень...— вздохнул Булавин.

Он произнес это негромко, слегка повернувшись к Рябому, приотставшему на полкрупа лошади, да и сказано это было не от охоты говорить, но по привычке атаманской, дабы отвлечь казака от тяжелых, а может, и безумных мыслей.

Рябой не ответил. Не такое у него было настроенье, чтобы замечать, что делается в природе. Нынче ему было все равно.

Лошадей привязали в низине, затем ощупью поднялись по склону и сразу, еще по отсветам на земле, заметили костер. Огонь, казалось, был очень далеко, будто на краю земли, но это первое впечатление от небольшого огня в ночной степи было обманчивым, поэтому опыт старых степных жителей тотчас подсказал им, что стража близко.

—      Это где же? У какой сковороды? — спросил Булавин шепотом, но шепот его был так басист, что даже Рябой осадил его:

—      Ты потише! У окуневской сковороды пристроились, антихристы!

Близ костра не было видно никого. Судя по дотлевавшим угольям, стража там приморилась и дремала.

—      Сколько их? — спросил Рябой как бы сам себя, по ему ответил Булавин:

—      Сколько бы там ни было, а трогать не станем.

—      Мне их достать вот как охота! — не унимался Рябой.

—      Тихо! — повелительно буркнул Булавин.

Они обошли костер стороной. Миновали свои бывшие солеварни и очутились перед бревенчатым забором, закрывавшим солеварни Изюмского полка. Половина этих солеварен была присвоена Шидловским в пользу казны еще в прошлые годы, а половину, если не больше, изюмцы настроили вновь — нарыли колодцев и вываривали соль для себя.

—      Никого тут нет,— заметил Булавин.

—      Кому тут быть!

Прошли вдоль бревенчатых надолбов, пробуя бревна, но забор-остен был врыт надежно. Нашли лишь одно слабое бревно, но и то пришлось раскачивать. Рябой вынул саблю, отрыл из-под бревна землю. Бревно наклонили наружу, и Рябой первым пролез в узкую дыру. Булавину это не удалось.

—      Уж велми толст ты, Кондрат! — хмыкнул Рябой.

Он подрыл еще одно бревно, но вытаскивать не стали, лишь отвели в сторону, наклонили. Когда оба были на солеварнях, Рябой, к которому в минуту опасности вернулось самообладание, сам предостерег атамана:

—      Не потерять бы выход, а не то забегаем ровно зайцы по степи.

Рябой все еще не догадывался, зачем они пришли на солеварни изюмцев, и только после того, как Булавин начал дергать с крыш навесов сухой бурьян, все ему стало понятно.

—      Чую, дегтем пахнет! — радостно потянул он носом.

С охапкой сушняка он ушел в темноту и не ошибся: по запаху нашел бочку с дегтем. Теперь они весь сушняк обмакивали в деготь и разбрасывали вдоль построек, под самые стены. Подлили дегтю под навесами, под поленницами дров, штабелями уложенными вокруг. Не забыли и кладовые для соли — плотные, добротно сделанные помещения.

—      Посветлело,— прошептал Рябой.

—      Ночь еще, а посветлело.

Край неба, но не в той стороне, где обычно ожидался рассвет, а много правее — над тем лесом, где остался булавинский покос — палился непонятно откуда взявшейся робкой белизной. Они смотрели туда и не сразу поняли, что это подымался месяц.

—      Не вовремя выходит,— фыркнул Рябой.

—      Теперь уж чего ахать! Теперь наш свет на полстепи засветит.

С этими словами Булавин вылил остатки дегтя на настил, под дверь кладовой.

В ту ночь охрана, выставленная полковником Шидловским, стояла только на бахмутских солеварнях. Это было сделано с тем умыслом, что если нападут бахмутские казаки, то можно будет раньше предупредить остальных людей, которые смогут подоспеть уж если не к бахмутским, то, во всяком случае, к своим солеварням. Допоздна не ложилась охрана спать. Это их костры видели из степи Булавин и Рябой. Но теперь, под конец тревожной ночи, все улеглись. Спала даже охрана самой ближней к Бахмуту окуневской сковороды. Булавин подумал: стоило только пустить Рябого на спящих или не встреть он его в степи — быть всем сегодня изюмцам-охранникам порубленными. Рябой тоже это понимал и, наверстывая упущенное, страстно готовил поджог.

На остальных солеварнях они работали немногим больше часу. Там тоже все было обложено сеном, сухим бурьяном, облито дегтем, приготовленным для смазки колес перед отвозом соли в Азов и Москву.

—      Только бы до наших солеварен не достало, а то как пойдет по сухой траве...— вслух подумал Рябой, удивляя Булавина заботой о Бахмуте, где у него ничего не осталось, кроме старого куреня, и все же он остановил:

—      Уж не кликотной ли болезнью ты заболел, Ивашка? Не дело, ежели и наши солеварни в сем пожогном деле сгинут, не то что город.

Он все еще надеялся, что бахмутские солеварни когда-нибудь удастся отстоять, вот только отвадить от этих мест Шидловского, да послать умного человека к царю... Но этим мыслям атамана противоречило многое: и наступление царевых прибыльщиков на Придонье, и выселение беглых — негожее дело, которое пытались было учинить царевы стольники,— и строительство крепостей, среди коих самой неприятной для казаков был Азов, и много иных притеснений и потравы казацкой воли. Чем остановить этот напор? Где искать надежный прогон к истинной воле? Нет, не в одних, видать, солеварнях тут дело. Надо думать...

Булавину некогда было за делами атаманскими побыть наедине с собою, да поразмыслить, а хотелось. Вот и сегодня не одна женина глупость вынудила его уехать в ночную степь. Хотелось приклонить где-то голову, остаться один на один с ночью, со степью, с ветром степным, вольным, да поразобраться с тяжелыми думами, но вот... Всполошился из-за сена, а тут еще Рябого встретил. Крутого нрава казак — вот и нашли они выход казацкой злобе, яростный и бескровный выход. Бахмутцы довольны будут последней службой своего атамана... А что потом? Куда потом?

—      А куда уходить? — как бы вторя атаманским мыслям, спросил Рябой.

Булавин думал не о том, как уйти с солеварен, и потому ответил не сразу:

—      В изюмскую сторону подадимся.

Рябой недоверчиво хмыкнул.

—      Только туда! Нас кинутся догонять по бахмутской дороге, а мы — в другую сторону.

—      А ежели они всей силой на Бахмут кинутся?

—      Сегодня не кинутся. Им пожар пеплом ноздри забьет.

—      А наши лошадя?

—      Не найдут лошадей,— уверенно ответил Булавин. Он сосредоточенно помолчал. Снял трухменку и крепко вытер подкладкой лицо. Потом вынул кресало, перекрестился.

—      Ой, Кондрат! Зело ущербна станет изюмцам наша молитва!

—      Сие дело, Ивашка, от избытку любви нашей к ним! А ты чего стоишь? Беги на те концы и запаливай оттуда! Да подпаливай утробно, дабы огонь не враз наружу жахнул!

Рябой кинулся в темноту и уже на ходу:

—      Где сойдемся?

—      В балке, что супротив третьего колодца. Мигом туда беги!

Булавин послушал, как удаляются неосторожные шаги Рябого, постоял еще с минуту и принялся высекать обломком старой сабли искру из кремня. Вот уж одна, потом другая крупица раскаленного кремня прилипли к разлохмаченному фитилю. Он раздул эти искры и тяжело опустился на колени перед мелко наломанным и сухим как порох бурьяном.

Солеварни разгорались медленно, но основательно. Пожар, набирая силу в утробе построек, вырвался наружу тугим багровым парусом. Теперь и целому Изюмскому полку уже ничего невозможно было сделать. За треском сухого дерева было слышно издали, как яростно клокотало пламя, будто и впрямь билось на ветру красное полотнище чудовищной величины.

Булавин и Рябой скатились в балку, пробежали по ее дну, потом перешли русло пересохшего за лето ручья, по все еще слышали огненный разгул. Вскоре донеслись крики — ждали их! — конский топот в сторону Изюмского полка, стоявшего этой ночью совсем близко, под Тором. Через некоторое время снова послышались крики и топот не одной сотни лошадей. Это люди Шидловского, разбуженные караулом, поскакали на пожар.

— На Бахмут бы не кинулись с налету,— впервые за эту ночь обеспокоился Булавин.

—      Где им Бахмут! За недосугом пожаровым до полдня тут прокрутятся.

Когда затих топот лошадей, а издали послышались приглушенные крики с пожара, Булавин и Рябой сделали круг и вышли к Большому ручью, верстах в пяти от Булавинского покоса. Здесь, под самым перелеском они наткнулись на стога сена, выложенные Изюмским полком. Тут можно было передохнуть. Рябой натаскал сена, завалился на спину и с наслаждением вытащил трубку. Булавин смотрел, с каким священнодействием набивает этот взгальной казак свою трубку табаком, как любовно прикуривает и затем сосет дым. Раздерганный зипун, запачканные сажей и землей шаровары Рябого, порванная рубаха и протертая трухменка на голове — все лишь выпячивало драгоценную саблю с серебряным эфесом, хороший пистолет за сипим кушаком.

—      Где ты навадился этому? — кивнул Булавин на трубку.

—      Курить-то? Запорожцы научили, еще в позапрошлом годе Костя Гордеенко присоветовал. Говорил: брехня-де, что на том свете за табак гореть станешь! Табака-де боятся и черти и ангелы! Доброй казак Костка.

Сейчас, когда во всю ширь небосклона заалел восток, хорошо стало видно вокруг. Глубже проступили дали со стороны степи. Яснее обозначились стволы деревьев в перелеске. Туман скатился в русло Большого ручья. На небе померкли звезды, высоко поднялся и поблек месяц, а там, на солеварнях, все еще разливалась огненная заря. Оттуда подымался черный дым — дошел огонь до крытых камышом и бурьяном, прижатых дерном земляных крыш на навесах.

—      Хороша смута! Мы их еще не в такой взварке пребывать заставим! — посмеивался Рябой и кашлял остервенело, давясь непривычным дымом.— Мы еще ныне и сено огнем изведем, вот тогда и поглядим, как они станут тут зимовать? Все уберутся к Воронежу, а станут оттуда шкодить — на Москву сгоним!

Он повернулся к Булавину, надеясь найти поддержку своим словам. Атаман покосился на казака и промолчал.

—      Не худо бы нашим саблям казацким поискать их голов! — снова разгорался Рябой, постукивая ножнами сабли по обшарпанному носку сапога.

Булавин и эти слова оставил без ответа. Сейчас говорить с Рябым было трудно: пожар лишь малую толику гнева снял с его души, не утолив жажду мести.

—      Надобно до восхода к лошадям добраться,— как можно спокойнее сказал Булавин.

—      К лошадям?

—      Да. А не то солнышко туман съест — вся степь отворится изюмскому глазу.

Он поднялся, коренастый, тяжелый. Перетянул кушак, поправил пистолет, сверкнувший рукоятью в камнях, поддернул ремень сабли. За атаманом поднялся Рябой. Попыхтел трубкой, убрал ее в сапог и вынул кресало.

—      Давай, атаман, и стога пустим к небу. Предадим огню лошадиный корм, пусть знают нашу братску любовь! Чего насупился? Стога спалить — паша месть за солеварни, а еще...— Он понизил голос и глухо добавил, выдерживая взгляд Булавина,— за всякие их скверны!

—      Нет, Ивашка! — Булавин решительно накрыл своей широкой ладонью кулак Рябого с кресалом.

—      Ты изюмского добра жалкуешь?

—      Не добра... Пожаром от нынешней напасти боярской не отгородишься.— Он поправил трухменку, повернулся и бросил через плечо: — Да и лошадя тут не виноваты.

Он пошел лощиной вперед. Шагов через сотню незаметно оглянулся и зашагал спокойней.

Рябой, набычась, медленно шагал следом и яростно рубил невесомые макушки усохшего ковыля.