6
«Дражайший друзяк мой Кондратий сын Офонасьев, многократно о господе здравствуй! К тебе пишу я, чего допреж не делывал, а ныне надобно. Ныне идет на все ваши городки князь Юрья Долгорукой да старшины наши, ему приданные Максимовым атаманом — Обросим Савельев, Ефремка Петров, Никита Алексеев, Ивашка Иванов да Гришка Матвеев. Не по воле идут — напосыланы, дабы городки новорублены вывесть, а беглых людей, которые там есть и которые у вас, природных казаков, обретаются и по дворам приняты, всех на Русь выслать, да вас, казаков вольных, как и нас, старшин войсковых, по почтовому тракту расселить и к почтовым лошадям приставить навечно. Истинно то есть злочумие немецко, понеже христианину такое и в голову бы не пало. Зане пишу тебе, Кондратий Офонасьевич, что надобно без промешки дела делать, дабы боронить твердо волю всей реки великой. Каку думу сдумашь — то мне неведомо, токмо памятуя наши прежние дружбы с тобой, говорю истинно: коли повелишь казакам своим доблестно и твердо алкающего волка пугнуть, то спадет пелена с пресветлых царевых глаз, отыдет от них немецко колдовство, в коем государь пребывает, и вернет он волю Дону Тихому, а тиханушкам-казакам — любовь свою. Про князя Долгорукого отписал тебе подлинную ведомость, ты же грамотку сию немедля огню предай, а от кого она — сам ведаешь...»
Цапля прочел письмо Зернщикова и подал Булавину. Атаман свернул его по старой греко-христианской манере — в трубочку, подошел к гонцам. У самого крыльца, так и не слезая с лошади, сидел молодой здоровяк. Булавин сразу узнал в нем того казака, что не хотел пускать к Максимову в дом. Казачина еще больше раздался в плечах, усы загустели, но лицо все еще оставалось юным, даже сейчас, после утомительной дороги.
— Ты, что ли, прискакал?
— Я,— приосанился казак.
— Вот тебе полтина,— Булавин достал деньги и подал казаку.— Поди в кабак, а наутрее скачи в свой Черкасск, да скажи там Зернщикову и самому войсковому, что-де Булавину в советчиках нужды нет. Сам, мол, знает, чего делать. Ну, иди!
— Письмо...
— Сожгу письмо, не пасись измены!
Булавин тут же достал кресало с кремнем, высек огонь и поджег свиток письма. Молодой казак медленно развернул лошадь, так же медленно пустил ее к майдану и только после того, как письмо догорело в руке Булавина, он перестал оглядываться и хлестнул лошадь.
Большую опаску имеют... Письмо, а толком — ни слова...
Он целый день проходил расстроенным. Все ему казалось, что хотят его обмануть, затянуть на гибельное дело, а про помощь не рассловоохотились...
Ввечеру постучался Цапля:
— Кондратий Офонасьевич! В ворота беглые колотятся!
— Чего им? — громыхнул Булавин из тьмы куреня.
— Вестимо чего: есть-пить да крышу просят.
— Бахмут — не земля обетованная, а я не Христос: всех мне не накормить!
— Сказывают, будто бы они от Долгорукого утекли...
— Анчуткин ррог! Чего мямлишь? Пустить их!
Булавин сорвался с постели и, ворча на несообразительность есаула, торопливо оделся. Вышел из куреня. В сумерках у кабака и на майдане зажигали факелы. От ворот ногайской стороны двигался к майдану темный косяк новопришлых, человек тридцать. От куреня к куреню началась беготня с новостями. Через речку Бахмут, протекавшую прямо посередине городка, пришлые переходили по мосту на толстых дубовых сваях. Булавин остановился рядом и молча смотрел. В толпе всхлипывали женщины, попискивали детишки и угрюмо, усталой походкой двигались мужчины. Многие шли с завязанными лицами, сквозь тряпки проступала кровь. Засохшие обливы ее чернели на рубахах, кусками топорщились в бородах.
— Это Долгорукого работа? — негромко спросил Булавин, когда к нему подошел Цапля и по привычке молча остановился рядом.
— Это он. Губы и носы резал... Непослушных гнул.
— Где он ныне?
— Энти из Митякинской отогнаны, а сбежали от Луганской, ночью будто бы чьи-то казаки стражу побили.
Цапля выждал, не скажет ли чего атаман, и со вздохом предположил: — Скоро будут в Трехизбянской.
Через мост прошла толпа. В станичной съезжей избе засветились окошки каким-то дрожащим, неверным светом. «Что с ними делать?» — подумал Булавин о пострадавших, но ответа не нашел. Снова послышался голос Цапли; однако слова не достали сознанья.
— Ты про что? — очнулся Булавин.
— Я гутарю: Вокунь внове со степу прискакал. Ныне сказывал, что-де отыскал зазнобу свою, племянницу твоего постояльца.
— Где отыскал? — оживился Булавин.
— Гутарил, будто живут Русиновы в новорублешюм городке, за Шульгиным колодцем. Там будто бы клад искал Разина, дабы золотом привадить к себе ту антипову племянницу. С ума казуня пятит: разве найти ему клад Разина?
— Много там?
— Целый струг золота да еще...
— Много ли беглых в том городке новорублепном?
— Весь городок — одни новопришлые, так Вокунь гутарил, а много ли — не сказывал. Ныне опять туда собирается. Шапку новую покупал в кабаке. Жених...
— Удержи. Молви ему, что мы вместе поедем с ним на той неделе,— Булавин шагнул к своему есаулу и тише сказал: — Сготовь лошадей и по одной приводной возьми — наутрее надобно в Черкасск выехать.
— Исполню, атаман! Одвуконь-то мы скорее...
— Да возьми в бунчужники Абакумова Харитона. Надежнее...
— К Максимову, Кондратий Офонасьевич? — спросил Цапля.
— К нему. На единый миг. Токмо на единый миг надобно. Гляну в глаза — и все. Превеликая надобность в том вышла...
— Чего смотреть? Известные глаза его — без веры. Он, Максимов-то, не токмо тебе — богу соврет!
— Перед богом пусть на том свете изворачивается, а предо мной на этом ответ держать надобно.
Цапля помолчал, обдумывая слова атамана. Спросил:
— Кабыть ты удумал чего-то, атаман?
— Удумал.
— Без казацкого круга?
— Перед кругом я отвечу, как пред божьим престолом, ничего не утаю. Ступай! Казакам покуда не говори, куда да зачем мы едем. Пусть сидят спокойно да глаз за степью вострей держат! Слышь?
— Слышу, атаман!
Цапля прошаркал чириками по настилу моста и исчез во тьме.
Булавин не сказал даже любимому есаулу, что в сумерках прискакал еще казак из Черкасска и привез письмо от Максимова.
