6

Азовский губернатор Иван Толстой не верил, как многие, в разгром булавинцев Максимовым в минувшем году. Он напряженно следил из Троицкого за всеми движениями повстанцев. В феврале он уже знал, что Булавин на реке Вороне построил крепостцу и, живя там, обрастая голутвенным казачеством, рассылает оттуда во все концы свои прелестные письма, от коих вред больше по станицам, чем от воровских горлодерных кругов. И отчего это писаное слово весит на Руси больше живого? Еще беспокойнее стало в марте. Голицын писал царю, что Булавин появился около Новобогородицкого, что уже взят городок Теплинский и нависла угроза над украинными городами. Из Москвы пришли слухи, что Булавин ведет переговоры с белогородской ордой, с ногайцами, с калмыками, с горскими черкесами, и те изготовлены для совместного выступления. По всей белогородской черте не было надежности в городах. «Экие неразумные люди! — думал Толстой, кривя свои татарские брови, вскинутые, как у брата, к вискам.— Отдали бы вору его волчицу и детеныша — и поуспокоился бы небось...» Но, думая так, Толстой одновременно противился этой мысли, боясь, что Булавин, заполучив жену и сына, повернет на юг, на Черкасск и на Азов, где десятки тысяч ссыльных и работных людей только и ждут этого.

В марте тучи сгустились: сначала пошли слухи, а потом стали приходить и грамоты о том, что Булавин уже в самом центре смуты — на реке Хопре, в Пристанском городке. От Пристанского пошли прелестные письма Булавина, страшнее прежних, и потекли они по Хопру, по Медведице, по Северному Донцу, по Чиру, и по всем запольным рекам, и по самому Дону вверх и вниз. Иван Толстой, считавший ранее, что жить в Троицком, под боком у казачьей столицы, безопасней, теперь переехал в Азов, но и там нужен глаз да глаз...

25 марта он вынужден был послать отписку в Разряд на имя самого государя. Писал в день отъезда из Троицкого в Азов:

«Великому государю Петру Алексеевичу холопи твои Иван Толстой с товарыщи челом бьют...

Вор Булавин ныне на Хопре в Пристанской станице стоит собранием, а письма он Кондрашка прелестные от себя посылает по городкам под смертною казнью, а полковников и знаменщиков выбрал неволею и хвалитца он Кондрашка итти копною и судовою силою на остров к ним войску в Черкасской, а они Правоторовскою станицею сидят от него Кондрашки в осаде с великою нуждою, да он же Кондрашка послал от себя посолыциков своих в Донецкую станицу за пушками и за твоею великого государя казною; и по тем ведомостям, чтоб по твоему, великого государя указу отпустить к ним, Войску, конной службы казаков и крещеных калмык воинским поведением и мозжер с ядры, и к нему мастеров...»

Толстой представил, как исказится лицо царя при упоминании о присылке войска с пушками — досуг ли присылать, когда швед под боком ходит? — но написать такое Толстой счел своим долгом.

«...Розсылали по реке Хопру и по Медведице и по Бузулуку письма, по всем станицам, чтоб изо всякой станицы съезжались лутчих людей по 20-ти человек в Пристанской городок на совет. И как из тех станиц съехались и учинили круг... И в том кругу он, Кондрашка, стал прибирать себе старшин и полковников, есаулов и знаменщиков... И в том кругу выбрав Лучку Хохлача с товарыщи, человек со 100, послали под Танбов для отгону государевых драгунских лошадей...»

Толстой повздыхал и после этой фразы. Тяжелая обязанность писать царю неприятное, а надо.

«...Рекою Хопром отпущены были в Азов плоты, и он Кондрашка Булавин с товарыщи на тех плотах начального человека убил до смерти, а загонщиков человек с 200 забрал в неволю с собою...»

С утра до обедни сидел Толстой, но выкорпел письмо, а в конце приписал:

«Раб твой Иван Толстой. Из Троецкого марта 25 дня 708-го года».

Вся тяжесть войны против Булавина ложилась на него, Толстого, с него спросит царь и совет и действие, а случись неладное — он же, Толстой, обронит свою голову: вспомнит государь его прежние шатости...

События нарастали стремительно. Доходили слухи, что атаман Хохлач, пролетая со своей конницей — а он посадил на отогнанных царевых лошадей всю голытьбу свою,— передвигался по Тамбовскому, Козловскому, Усманскому, Борисоглебскому и даже Воронежскому уездам, объединял, вбирал в себя отдельные восстания и, еще более окрепнув, увлекал за собой тысячи и тысячи крестьян, работных людей и даже солдат. Полковниками в войске Хохлача были простые люди с царевых лесных повалов. Они вели свои сотни. Горели деревни, были разорены предместья уездных городов и города Боброва, рядом с которым по реке Битюгу лежали огромные земли Меншикова. Такой же участи дождался город Борисоглебск. Повстанцы держали под прицелом Москву, но надо было оградить тылы, и Булавин, собрав большое войско, двинулся в конце марта на Черкасск.

Теперь все должна была решить встреча полков Войска Донского и повстанческой армии. Если, думал Толстой, победа будет на стороне Максимова, то восстание легче будет задавить с двух сторон — с юга и с севера. А если... Толстой стал реже получать письма в Азов и снова переехал залив у Таганьего Рогу и по реке Миусу поднялся на бударе к Троицкому — ближе к большой войне на Дону, хоть и опасался за свою голову. Из Азова он послал на помощь Максимову несколько отрядов, рискованно оголив и стены города, и охрану ссыльных. К Черкасску была послана Толстым и калмыкская конница. Прикинув соотношение сил, он понял, что у Максимова их больше намного, что он должен разбить Булавина, но по опыту знал, что война не подчиняется арифметике. Он знал только, что сделал все возможное и повлиять на исход предстоящего сраженья больше не мог. До встречи Булавина и Максимова, до столкновения двух сил оставались считанные дни, и если противники не станут избегать прямой встречи, то все решится в начале апреля, в первую неделю, как подсчитал он.

И Толстой ждал.