7

Дома поначалу не приняли всерьез слова хозяина о скороспешном переезде в родную станицу Трехизбянскую, думали, сгоряча сказал, но когда ночью по всему Бахмуту всполошились казаки, увидав огонь над степью, когда ударили в обломок чугунного котла, заменявшего круговой колокол, то для всех стало ясно, что это сам атаман приложил руку к супостатским солеварням. Теперь все ждали событий. Казаки седлали коней. Ждали. Раза три порывались собрать круг, но напрасно бегали к атаманову куреню — атамана дома не было.

А дома раньше других Анна почуяла беду и еще затемно, как только началась суматоха, стала собираться. Из куреня на двор выносила одежду, еду, скарб — всю рухлядь, которую она, став атаманшей, старательно заводила в надежде на долгую и счастливую жизнь в Бахмуте, у доходных соляных сковород. Она нагрузила три телеги. Цапля прибегал узнавать, где атаман, и был оставлен Анной помогать. Он несколько раз бегал за веревками, приносил от кузнеца кованых гвоздей, чтобы подправить телегу, и так своим мельтешеньем взбудоражил Бахмут, что бабы завыли, как при конце света. У самих казаков души ныли в ожидании нападения изюмцев настолько сильно, что они не могли вынести этого воя и принялись стегать женщин, загоняя их с улицы по куреням. Однако и после этого на душе у каждого было неспокойно. Каждый задавал себе вопрос: почему атаман засобирался в одиночку? Это не к добру... Эти мысли, эти сомнения внушали казакам смешанное чувство растерянности, недоуменья и злобы на своего атамана, добровольно сложившего с себя обязанности вожака казаков. При всей своей смелости и вере в силу казацкой сабли, при всей многовековой привычке к рисковой, беспокойной жизни они чувствовали себя в это утро покинутыми и преданными.

—      Казаки! Круг собирай! Изберем нового атамана!

—      Круг надобно кликать!

—      Нового атамана на Бахмут!

Булавин подъехал к воротам Бахмута, но никто из караульных не приметил его. Он вынул пистолет и выстрелил в воздух. В городке поулегся гвалт, а на раскате стены показался и тотчас кинулся вниз Окунь.

—      Атаман едет! — заорал он.

Когда Булавин проехал в ворота и увидел весь городок на майдане, он понял, что это собрался тот горячий, неумолимый круг, от которого не уклониться. Бывали такие круги, но он не помнил, чтобы так рано собирались. Он неторопливо подъехал к церковной коновязи, спешился и привычно вошел в круг. Цапля подкатил широкий дубовый пень. Булавин поднялся на него и снял трухменку.

—      Нынче ночью я с Рябым солеварни супостатские пожег,— негромко сказал он, не обращаясь к кругу с привычным «Атаманы-молодцы!». Бессонница, волнения последних дней унесли его силы. Он стоял на пне, чуть ссутулясь, и говорил кругу о пожаре, о мести своей Шидловскому. Голос его был усталым, но те, что стояли близко, видели лицо атамана, покрытое пятнами копоти, клок обуглившейся бороды и глаза, горевшие возбужденьем и радостью.

—      Чего нас не позвал, атаман? — спросил Шкворень.

—      Изуверился в нас? — спросил Беляков.

—      Али мы не единой веры с тобой, али сабли у нас не огневые?

—      Чего молчишь, атаман? — посыпались вопросы.

Булавин видел, как велико возбужденье казаков. В такую минуту что ни скажи — ничем не убедишь, надо немного помедлить, дать слегка выкричаться. И он молчал, набычась.

—            Ты сделал хороший выворот изюмцам,— сказал Терентий Ременников, тоже выждав тишину,— а теперь скажи нам: почто баба твоя рухлядь собирает? Али ты надумал от безвременья схорониться в батькиной станице? Почто нас спокинуть вознамерился?

Булавин повернулся к Ременникову. Он помнил его по нелегкому походу в Крым.

—      Тебе, Терентий, односуму моему, думать про меня так не пристало,— спокойным, всегда безошибочно действовавшим на круг голосом ответил Булавин.

—      То не токмо я — то казаки думают, а тебе, Кондрат, ответ держать надобно.

—      Какой вам ответ? Я не атаман ныне, я — вольный казак: куда хочу, туда еду! — Булавин повысил голос, но и без того довод его был убедительным, ибо казацкая воля — превыше всего.— Али казацкий круг, заразе боярской подобно, мою волю отымать вознамерен?

Никто не ответил ему. Потупилась бородатая, клокастая вольница, устыженная так неожиданно своим атаманом, отказ которого от власти над ними они не желали принимать.

—      Я пришел сказать вам, что не оставил без мести изюмских прибыльщиков, на том и конец моей службе казацкому вашему кругу.

В полном молчании Булавин поклонился на все четыре стороны, надел трухменку с опаленным шлыком красного бархата и пошел к лошади сквозь расступившихся казаков. Никто ему не ответил ни словом, но каждый понимал, что ни Булавину на них, ни им на атамана сердиться не из-за чего, что все неурядицы сложились от происков Шидловского, отобравшего их соляные колодцы во цареву казну. От этого зла пошли нелады по Бахмуту.

Дома Булавин попереукладывал всю рухлядь с трех телег на одну, ругая и Цаплю и Анну, потом велел ей собрать на стол — последний раз в этом курене,— а сам прошел через конюшню на задворье и спустился в погреб.

Сын увязался за ним, тоже расстроенный, но довольный, что отец дома.

— Микитка, свечу!

В погребе он остался один. Прошел с лопатой в правый угол, потопал, прислушиваясь, еще раз отсчитал шаги от входа и принялся рыть. Углубившись на аршин, он почувствовал, как лопата наткнулась на деревянный бочонок. Пахнуло сырью дубовой доски. Булавин ощупал края, очистил их от земли, затем вынул саблю и отковырнул ею незажатые доски верхнего донца. Вынул доски, и вот уже рука нащупала маслянистую тяжесть медных монет. Бочонок был наполнен немного не доверху. Сколько в нем было денег, Булавин того и сам не знал точно, помнил только, что высыпал туда одиннадцать трухменок, да полтрухменки серебра, лежавшего сейчас на самом дне.

«Ежели в каждой трухменке рублей по двенадцати — четырнадцати,— рассуждал он,— то у полутора ста рублев будет, а ежели с серебром считать — то у двести рублев ляжет».

Это было его состояние, надуваненное после набегов на турок и татар. Тут же лежало и царево жалованье не за один год. Тут же были и деньги за вываренную и проданную в Черкасском городе и в Воронеже соль со здешних солеварен. А какая была соль! По два с полтиной за пуд. Где есть еще такая соль? Нигде! Лучшая, царицынская, и та идет по два рубля, да и то купцы настоятся, а бахмутскую — нарасхват...

—      Кто там? — окликнул Булавин, заслыша шаги па-верху. Торопливо задул свечу.

—      Атаман! Кондратей Офонасьевич! Беда! — кричал Цапля, всовывая голову в погреб, но ничего не видя со свету.

—      Анчуткин рог! — Булавин сыпанул сапогом землю в яму, полез из погреба.

—      Чего шумишь?

—      Беда! Изюмцы! Всем полком нагрянули! За кладбищем хоронятся!

—      Кто видел?

—      Беглый человек из балки прибежал!

«Ага! Это тот, с бабами...»—подумал он и крикнул сыну:

—      Микита, коня! — И Цапле: — А ты беги на майдан, бей в колокол церковный, да так, чтоб степь гудела! Ежели кто в кабаке сидит спозаранку — в шею гони! Не приведи бог, увижу кого без оружия, вот этой саблей голову отвалю, анчуткин ррог! Беги!

Цапля со всех ног своих длинных кинулся бежать — плетни ниже пояса, а Булавин устремился к конюшне, из которой Никита уже выводил лошадь.

—      Послужи-и-и, милой ты мой! — чуть дрожавшим в волнении голосом успокаивал Булавин коня, а для сына тем же голосом: — Мы их скоро... Мы их отвадим!

Вставил ногу в стремя, оттолкнулся правой ногой от земли, навалился грудью на гриву, а нога в это время легко и привычно перелетела через круп. Глянул уже с седла на крыльцо куреня — там стояла Анна. В руке два заряженных пистолета — знает порядок! Булавин подъехал, сунул пистолеты за пояс. Она схватилась пальцами за подбородок и теперь ждала, горбатясь мягкой округлостью спины, ждала, когда он поскачет, чтобы вслед прочесть молитву...

—      Сиди тут!

Рядом, тоже в ожидании своей минуты, стоял Никита. Вот руки отца протянулись к нему навстречу, приподняли, сильно и нежно обхватив с боков, и так подержали в воздухе, пока борода шарила по мальчишескому лицу.

—      Беги домонь!

Копыта выкинули ошметки сухой земли. На колокольне ошалело ударил колокол, и в звуке его потонул топот копыт.