7
Рябой не был на Бахмуте почти два года и вот заявился наконец. Потянуло теперь, под осень, когда в степи замирает жизнь, когда ищут своего места степные бродяги, угнездиваясь в лесных землянках, скорорубленных избах, в саманных куренях или, притворяясь набожными, уходят на зиму в скиты раскольников, вытравив из себя табачный дух,— в скитах проще, чем в монастырях,— вот в такое-то время и затосковало сердце Рябого по Бахмуту. После Астрахани он увел голутвенных конников и пеших односумов на крымскую сторону Дона. Там, на речке Жеребце, срубили городок и зажили привольной жизнью. Жил там Рябой. Присматривался. Больше всего поражали его те, что были раньше холопами или тягловыми крестьянами. Они с воловьим и совершенно непонятным ему упорством вгрызались в новую жизнь. Рубили липовые избы, ставили просторные конюшни, дворы и, что особенно было дивно Рябому,— все они, как черви, ушли в землю. Рябой с ухмылкой смотрел, как они выворачивали землю наизнанку деревянными сохами, кидали в пахучую черную благодать зерно, а по осени снарядили будары и отправились торговать пшеницей в Черкасский город и в понизовые станицы. Вернулись с деньгами! Разодетые! Оружные! Они сбили с толку немало заезжих казаков. Поругался Рябой, а потом видит, что не перетянуть казаков в степь, и отправился один по Придонью, да так разгулялся, что остались на нем только оружие, шапка да крест. Остался еще кабардинец каурой масти, все остальное ушло на веселье, но до Семена Драного опять долг не довез.
В ночь перед въездом в Бахмут ночевал Рябой в Айдарском лесу. Забился на чьем-то покосе в стог сена, стреножил лошадь и уснул безмятежно. Наутро, еще горели звезды, он выехал из леса на дорогу и погнал было кабардинца рысью, но почувствовал запах дыма. Повертел носом, определил направленье и поехал на дым. Вскоре он увидел на опушке леса потухающий костер, а рядом, под кустом терна, спящего человека. Подъехал. Странник лежал на боку, подставив спину костру. Лицо было закрыто от всего света полой зипуна. На ногах, как на палках кабацкие горшки, кривились большие истрепанные чирики, и по всему виду это был не казак.
«Совсем рядом спал,— шевельнулась в Рябом запоздалая степная тревога перед незнакомцем.— Мог бы подкрасться и убить».
Рябой отстегнул от правой ноги пику и острием кольнул спящего. Человек шевельнулся, скинул с головы полу зипуна, но потом, к удивленью Рябого, не испугался, а спокойно сел и, позевывая, крестился.
— Ты хто, шельма? — обратился он к старику.
— Аз есьм Епифаний, брат твой!
— А! Да ты хаживал в запрошлом годе с моей вольницей! Признал меня, Епифаний?
— Признал. Не достойны вы, вольница, веры христовой. Много у вас вина да крови льется.
— Ладно, ладно тебе! Книжку-то носишь под рубахой?
— Яко крест нательный — вечно со мной священна книга. Она мне утеха и необорима защита.
— Необорима защита! Я бы вот тебя проколол пикой сейчас, чем бы твоя книга помогла?
— Ты же не проколол — вот и помогла!
— А давай попробуем! — Рябой поднял пику.
— Упаси тебя бог! Уклонися ото зла и сотвори благо!
Конь Рябого запрядал ушами, кинул мордой от кустов.
Тотчас послышался шорох, потом шаги, закачались ветки. Рябой невольно положил руку на эфес сабли.
— То странники мои,— пояснил Епифаний.
Кусты раздвинулись — и появились двое стариков в поношенной казачьей одежде, оба седые, будто окаченные пивной пеной.
— Вы чего это, деды, по кустам хоронитесь? — спросил Рябой.
— Отошло наше казацко времячко, атаман-молодец,— ответил самый старый из них, согнутый к земле.
— Куда прогон правите?
— В Донской казачий монастырь лег наш прогон, атаман-молодец,— сказал второй и лишь мельком, без интереса, взглянул на Рябого. Он тяжело опустился перед кострищем, стал разгребать золу синими, как глина, жилистыми руками.
— Откуда бредете?
— С низовья,— ответил второй, полыхнув на Рябого шрамом во всю скулу.
— Али вас некому кормить стало в вашем богатом краю?
— Кормят лошадь, покуда она везет,— ответил сгорбленный и тоже присел к костру, вытянув над ним руки. Второй посмотрел слезящимся взглядом на Рябого, задрав голову, дрогнул темным провисом кожи на шее и наставительно сказал:
— Дуван казацкой что здоровье — на весь век не хватит.
— У вас, в понизовье, домовитых казаков что саранчи,— нахмурился Рябой.
— Домовитость не от бога, а от голутвенных рук, атаман-молодец. Как ему, домовитому, без голытьбы? А? — спросил горбатый.
Рябой промолчал.
— Вот то-то! — закончил он победной ноткой в голосе и как бы уж не для Рябого, а сам для себя, продолжал: — Только ныне, слышно, мор пошел на всех домовитых от царевых слуг.
— Что за мор? — спросил Рябой.
— Ныне домовитые сами косить пойдут.
— Это из какой нужды?
— Ныне всех беглых царь на Русь выводит,— сказал второй старик, поддерживая горбатого.
— Брехня это ваша, приморская!
Старик снова поднял голову, натянул ослабевшие жилы на шее.
— Не той мы масти, атаман-молодец. Ащеле мы брешем, то и рыба по земле ходит! Да и не повелось нам брехать, коли идем мы не домонь, а в монастырь.
— Где он, царь, выводит беглых? — приосанился Рябой.
— От Каменской идет московский князь. Всех беглых выводит снизу доверху Дона, а кто в упрямстве костенеет, того до смерти побивают.
— А кто хулит его, князя,— тому губы да языки режет,— сказал горбатый казак.
— Да брехня это! — воскликнул Рябой.
— Не шуми, атаман-молодец,— укоризненно увещевал его горбатый казак,— а коли нам нет веры, то спроси святого старца Епифания.
— Верно, Епифаний, говорят они?
— Истинно рекут тебе братья твои, атаман. Истинно.
— Истинно! — передразнил Рябой.— Чего же ты молчишь тут, анчибел тебя закопыть!
— Се дни пришли, в них же живущие на земле обременены данями многими, и скрылся путь правды...
Рябой не дослушал Епифания. Он развернул кабардинца, огрел его арапником и со свистом полетел к дороге. Мелькали, шаркали по ногам лошади кусты терна, ветер загудел в ушах. Издали он обернулся и увидел, как оба казака поднялись и смотрят из-под ладоней. Их позы напоминали Рябому позы мальчишек, коим еще не велено садиться на лошадь, вот и смотрят они завороженно во след каждому доброму казаку, и горит в их глазах нетерпеливое ожиданье своего казацкого часу... Да, такое напомнили ему позы стариков, но он знал, что в глазах этих старых рубак горит сейчас голая, одна голая тоска по ушедшей силе. Рябой отвернулся и где-то через версту укорил себя, что обидел стариков ни за что.
— Эй! Отворяй!
— Ты хто? — прохрипел спросонья караульный.
— Отворяй, гутарят тебе добром!
— Не шуми! Прибери свои причиндалы да скачи по ветру, не то трухменку вместе с башкой потеряешь!
Рябой позеленел, задохнулся от злости. Его, старого бахмутца, не пускает какой-то приписной, а то и вовсе новопришлый!
— Убью! — гаркнул Рябой.
— Ты мне пошумишь тут, рогач те в хайло!
— Отворяй, свинячье рыло, а не то разнесу ворота!
— Ежели бы я тебе отворил — ты бы у меня отпробовал сабли вдоль хрипа! — хрюкнуло в щели дубовых ворот.
— Ах ты, мериновое нюхало!
— Не шуми, рыгалка вонюча!
— Ах ты, вшивокорм! — сорвался на визг Рябой.— Убью!
Он вырвал из-за пояса длиннущий турецкий пистолет и выстрелил по щели — в то самое место, где, по его расчету, должен был находиться глаз караульщика. За воротами стало тихо.
— Хто там шумит? — послышался другой, знакомый голос.
— Да взгальной какой-то наехал! — отвечал первый караульщик.
Рябой лихорадочно заряжал пистолет, стараясь не рассыпать порох дрожавшими от злости руками.
— Рябой! То Рябой наш! Отворяй! — прошепелявил знакомый голос.
За воротами завозились с запорами. Створки тяжелых дубовых ворот распахнулись медленно, как царские врата, Рябой тронул коня и въехал, что Христос в Иерусалим. Обвел караульщиков налитыми кровью глазами, угрожающе держа пистолет в руке.
— Это ты, Вокунь, шумел на меня?
Не успел Окунь ответить, как напарник его, новый казачина из верховой станицы, недавно прибившийся к Бахмуту, кинулся бежать.
— Стой, анчибел! — гаркнул Рябой и хотел пуститься за ним на коне (что бы проще?), но передумал. Он поднял пистолет и прицелился в бегущего. Грянул выстрел — слетела шапка с казака, а сам он ткнулся в землю. Рябой приподнялся в стременах, озабоченно глядя на упавшего.
— Ну и взгальной ты, Рябой,— укоризненно сказал Окунь.— То же тебе не тушкан какой, то ж тебе казак, а ты по нему...
Окунь не договорил, остановился с открытым ртом и вдруг рассыпался облегчающим душу, беззаботным, мальчишеским еще смехом, сморщив конопатый нос. Он был рад, что казак вскочил с земли, на которую рухнул со страху, подхватил шапку и кинулся за угол куреня.
— А ты, Вокунь, не ржи, а беги подымай городок!
— Да ты уж поднял его, взгальной!
Из куреней, и верно, уже выходили казаки, присматриваясь к всаднику у распахнутых настежь ворот.
— Атаман где ныне? На Бахмуте?
— Ввечеру видел, как Кондратий Офонасьевич домонь шел. Сразу после пришлых.
— Домонь, гутаришь?
— Домонь,— еще раз подтвердил Окунь, затворяя ворота.
Рябой поехал шагом к куреню Булавина. По пути ему предстояло проехать мимо своего старого куреня. Он знал, что этой встречи не миновать, поэтому сразу же переехал мосток через реку и очутился на другом берегу, у стен, в которых надеялся после тяжелого азовского похода жить долго и счастливо. Подправил поближе. Придержал кабардинца.
Курень был заброшен. Слюдяные оконца выдавлены мальчишками. Изнутри тянуло сыростью земляного пола — это зимой нанесло туда снега, и на целое лето хватило там гнили. В курене почему-то никто не селился. Рябой сидел в седле набычась. Вспомнилась ему молодая турчанка, доверчивая, беззащитная, и стало еще тяжелей на сердце. Не отыскать ли ее? Он снял трухменку, но почувствовав, что на него смотрят из всех окошек, отстегнул пику и стал тыкать ею в обветшалую стену, как бы проверяя ее годность для жилья.
— Иван! — послышался бас Булавина. Этот голос ни с чьим не спутаешь — гром, не голос— Ты чего шумишь ни свет ни заря?
Рябой молча тронул копя навстречу атаману. Пожалуй, только Булавина да Голого и побаивался Рябой.
— Беда, атаман! С понизовых станиц москали идут!
— То ведомо всем,— прогудел Булавин.— Где гулял?
— На Диком поле, атаман, где мне еще гулять? — Рябой спешился, разминая ноги.— Ну, по Волге прошел, царевы будары потрогал. Под Воронежем снова погулял, а больше нигде не хаживал.
— Кого повидал?
— Много видал народу! — вытерся трухменкой.— А три дня назад набрел на новорубленный городок и видал там мужика Антипа. Откуда? — спрашиваю. А он гутарит: у самого атамана Булавина домовничал! Врешь! — шумлю. А он побожился...
— Верно. Жили у меня тут.
— А чего сбежали?
— Долгорукого испужались... Все здоровы у них? — спросил.
— Все-е! Морды наели. Жене и племяннице нарядов понакупил с пшеничных торгов. Ходят будто княжны какие. Хороша у него племянница, ей-богу! Я гутарю: увезу племянницу-то! А он так и позеленел, так и почернел, аки турок. Не отдам, шумит. Видал, шумит, как ты турскую бабу чуть не зарубил у кладбища! Вот анчибел! И где он только это увидал? А хороша племянница! И лицом бела, и шеей, и всем, навроде, взяла, и...
— Где отряд Долгорукого? — перебил Булавин.
— Кто его ведает! Сказывали старики, будто идет он кривым прогоном.
— Кривым, а станицы пустошит!
— Пугнуть бы надобно? — прищурился Рябой.
— Вызнать надобно, где он есть и сколько с ним...
— Пусти меня — вызнаю!
— Иди отоспись, а потом уж...
— Можно ли спать? Я зараз, только в кабак загляну!
