8

На майдане сутолока, хуже утренней: выкрики, свисты, конский храп, лязг сабель, клацанье копейных наконечников, блеск панцирей, ругань и снова свисты.

—      Пушкари, к воротам! — крикнул Булавин, волчком закрутив коня и тем самым давая понять, что никаких разговоров тут быть не должно. Он знал силу своего голоса и никогда не серчал на крикунов, потому что легко перекрывал любой гам.

—      Все еще у кладбища стоят! — доложил Окунь.

—      Пушкари! Заряжай! — командовал Булавин.— Безлошадные, по стенам! Проворней! Анчуткип ррог! Каза-ки-и-и! Ждать моего слова! Мы им покажем Бахмут! Мы их выкрошим!

По мере того как кричал атаман, успокаивались казаки. Некоторые прятали улыбки радости, что атаман снова с ними, снова слышат его «анчуткин рог», его могучий, не по росту отпущенный ему голос.

Булавин кричал сегодня больше обычного. Он помнил, в каком настроении оставил казаков на майдане. Опытным глазом бывшего походного атамана, когда он водил не только своих, но и незнакомых казаков на Крым и на Азов, он отметил и расторопность, и решительное спокойствие людей, а главное, то неуловимое и ценное в казацкой вольнице, что он подмечал и ценил и что называл укрощенным разгулом воинской страсти, который в минуты смертельной схватки не выплескивается припадком одной атаки, а разворачивается неторопливо, тугим клубком отчаянной храбрости.

Он подскакал к воротам и увидел, как в один миг пушкарь Дыба, беглый солдат, навел уже заряженную пушку, как безлошадные приникли к ружьям, как нетерпеливо переглядывались верховые — его главная опора. Окинув все это точным глазом бывалого казака, он сжал зубы, поняв, какую ошибку мог совершить, уехав из Бахмута вчера.

—      Атаман, едут! — крикнул со стены Дыба. Голос его был не испуганный и не дурашливый, а какой-то недоуменный. Булавин даже не понял, что означает этот крик. Подыматься на стену уже было некогда. «Непутевый...» — между прочим подумал он о пушкаре.

—      Воррота!

Булавин выхватил саблю, тотчас опустив ее по привычке вдоль правого бока лошади, как бы коварно пряча ее от врага. В последний раз оглянулся на казаков и увидел за собой взволнованные, сосредоточенные, кое у кого растерянные лица. Кто-то слишком торопливо выхватывал саблю, кто-то вертелся, притираясь в седле, кто-то поругивал лошадь...

—      Атаманы молодцы! Братья казаки! За обиду нашу от бояр да прибыльщиков сокрушим безбородую немецкую нечисть! Ворота шире!

Он дернул поводья, коротко и сильно двинул каблуками в бока лошади и уже в скачке, пригнувшись в седле, увидел перед собой распахнутые, будто в иной мир, ворота. По обе стороны от их страшного квадрата бурели выжженной за лето травой края земляного вала, а прямо на дороге, за мостом, он увидел троих всадников в суконных треуголках царева полка. Только троих. Больше никого не было близко, лишь у самого кладбища темнел косяк всадников — плотный, густой в своей однотонности — и ходили пешие.

—      Сто-о-й! — Булавин поднял руку вверх и осадил лошадь.

Сзади напирали, выталкивали за мост. Кругом задышали казаки, тяжело, отрывисто.

—      Какого им лешья? Изрубить и солью пересыпать! — рявкнул остервенело Шкворень.

—      Давай, атаман!

—      Стоять! Цапля!

—      Вот я!

—      Со мной!

Булавин двинулся было навстречу всадникам, но вдруг остановился и крикнул, чуть поведя лишь ухом назад:

—      Ременников!

И подождал, зная, что старый казак не привык отзываться сразу. Ременников не спеша выправил свою лошадь из сбившейся копной лавины, подъехал.

—      Забочйсь справа, Терентий. Едем! А вы, ежели те повалят от кладбища, стремя к стремю ко мне!

Сразу за мостом три вражьих всадника остановились и ждали, когда навстречу, в том же параде, подъедет атаман Бахмута.

—      Шидловский! — пробубнил Цапля слева.

—      Вижу, не слепой!

Булавин всматривался издали в лицо всадника на белой лошади. Это лицо он видел в Изюме менее суток назад. Тогда оно улыбалось. Как не улыбаться: Шидловский с удовольствием передал Булавину указ о переходе солеварен Бахмута в казну, но указ был не царский, да и Булавин не умел читать писарские каракули, поэтому он бросил бумагу на пол. Шидловский не сменил любезного тона и предложил выпить за мир на земле христианской. Булавин вспомнил ту минуту — и краска стыда кинулась ему на щеки: как мог он принять от этого нехристя кубок вина и выпить?

—      Один правит! — шепнул Цапля.

—      Стой! — буркнул Булавин и тоже один поехал навстречу.

Шидловский отдал честь. Булавин только нахмурился.

—      Руби его, атаман! — донеслось из ворот.

Булавин вспомнил, что сабля у него все еще обнажена и в руке, кинул ее в ножны, оценив при этом спокойствие полковника.

—      Ведомо мне учинилось, атаман, что твои люди сожгли наши солеварни, отчего казне царевой случилась потеря великая. Ныне я отписал в Москву о сем деле, а придет приказ от государя — я его выполню, на то я слуга его. Повелит государь разорить городок Бахмут — разорю, повелит...

—      Только сунь свою морду елинскую, вонючий пес! — загремел на него Булавин.— Быть моей сабле на твоей шее!

Шидловский побелел и долго смотрел на Булавина, одновременно поглаживая шею своей лошади правой рукой.

—      Мой полк иноземного строю, он сильней твоей дикой казацкой вольницы,— вкрадчиво, надеясь на силу лишь самого смысла, сказал Шидловский, и только после этих слов щеки его отошли в румянце.

—      Анчуткин рог! — вскричал Булавин.— Мы раскрошим твой полк! А тебя я разрублю до ж..., а дальше сам развалишься.

Позади раздался хохот.

Казаки не вытерпели и, опережая друг друга, понемногу выехали из ворот.

—      Мой полк сильнее,— все с тем же спокойствием заметил в ответ Шидловский.

—      А мы, казаки, не тужим: у нас на Диком поле силы не меряны, сабли не считаны, как пойдем все — шляпы ваши повалятся!

Шидловский нахмурился на миг, оценивая ответ, затем вскинул голову и заявил:

—      Если еще учинят твои люди воровство над царевыми варницами, я попрошу подкрепления у тамбовского воеводы Данилова, а пока стану ждать ответа от государя.

Булавин палился злостью. Лицо его побагровело. Шидловский резко вскинул лошадь на дыбы, развернул картинно и поскакал к кладбищу, где уже стояли в виду вывалившихся из городка казаков конники Изюмского полка.

—      Только сунь свое некрещеное рыло! Только приди еще...

Неожиданно раздался выстрел из пушки. Конь Шидловского присел на задние ноги и еще сильней полетел в гору, вытягивая шею вперед. Полковник не остановился у кладбища, а поскакал по дороге на солеварни, обогнув балку. За ним под свист бахмутских казаков ускакали его всадники, строясь на ходу.

—      Порядок блюдут, сволочи! — совсем рядом сплюнул Шкворень.

Булавин оглянулся — все всадники без всякого приказа уже стояли рядом, за ними вышли пешие, а из ворот торчала толпа баб, стариков. Казачата висели на степах, по вербам и надрывали глотки победными криками.