8

Рябой сразу расцвел, как только появился в Бахмуте. Ожидание грозных событий и радость встречи со знакомыми казаками смешались в какое-то лихорадочное чувство неукротимой жизни. Это проступило в нем сразу же, у ворот городка, и когда Булавин предложил ему разузнать о продвижении отряда Долгорукого, он не мог не вызваться и не поехать на это важное и, как казалось ему, многообещающее дело. Рябой отобрал лишь двоих — Шкворня и Артамона Белякова, того самого выходца из Руси, недавно принятого на кругу в казаки. Шкворень и Беляков метились ехать в степь одвуконь, но Рябой отмахнулся:

—      У Долгорукого руки коротки до нас, и так уйдем, абы что!

Рябой распорядился, чтобы Шкворень и Беляков надели панцири. Все было исполнено, у каждого было по пистолету, по пике, по сабле. Отъезжали от куреня Булавина. Атаман молчал. Как никогда, он был неразговорчив в последние дни. Пришло письмо от Максимова, написанное ко всем атаманам войска. Цапля читал вслух два раза подряд — скоро, потом медленно — ив оба раза один и тот же смысл: за укрывательство беглых — казнь атаману и лучшим людям городков и станиц...

—      На рожон лезти не велю! Вызнать надобно, как идет Долгорукий, какой по нем прогон по городкам ложится — кровав аль не кровав... Одно помните — ждем тут.

Рябой проверил крылья седла, провел ладонью по крупу коня до самой репицы, обошел его, видя, что вместе с ним любуется на доброго кабардинца вся бахмутская рать от мала до велика. Нагнулся под шею и как бы невзначай задел не шибко головой по губе — конь вскинул легкую красивую голову, запрядал тонкими, чуткими ушами, открыв могучую мускулистую грудь. Но этого Рябому было мало. Он незаметно двинул коня по копыту — и тот тотчас грациозно согнул сильную ногу, показывая бабки и блестящее желтизной точеное копыто, и так же осторожно, будто не на землю, а на горячие угли, снова поставил ногу.

—      Ишь, анчуткин рог, какого кабардинца надуванил! — беззлобно позавидовал Булавин.

—      Ай, конь! Ай, добрый конь! — авторитетно сказал старик Ременников.

Похвалы старого казака хватило Рябому, других бы он не слушал. Лихо, чуть не вниз головой, кинул себя в седло. Свистнул, вскинув арапник. Расступился бахмутский люд, и, как по живому коридору, тронулись рысью конники.

Был полдень. Неяркое, прихворное осеннее солнышко светило в правый бок со своей полуденной вышины. Дорога еле приметно в поникшей траве пестрела оспинами копыт и резала степь надвое по жесткой суши перезревшего ковыля. Прямо в лицо, с восхода, ветер тянул горький запах степи, накатывал сусликовую посвисть. Степь. Буераки. Неожиданные ручьи и речушки, живущие ключами, земли. Настороженные перелески, слившиеся с синеющей далью горизонта. И небо. Огромное и потому всегда низкое степное небо! Под ним, не помня когда, родился Ивашка Рябой, под ним придется ему умереть. И пусть упадет он где-нибудь посреди этой милой степи, но только упасть бы ему в бою. Пусть звери утащат его пустой череп куда-нибудь в гальковую теклину балки, но только упасть ему на людях, с саблей в руках, чтобы потом сказали о нем: помните, был казак Ивашка Рябой?..

—      Шкворень, слухи идут, будто друзяк мой, Сенька Драной, в Старом Айдаре атаманит.

—      Так заехать надобно, крюк невелик.

—      Не-е... Я ему никак долг не сберусь вернуть.

—      А куда мы прогон правим?

—      На Ситлинскую.

—      Тогда уж лучше через Старый Айдар и прямо на Луганскую! — предложил Шкворень.

—      А! Поедем!— хлестнул Рябой кабардинца.— Сенька простит мне и на сей раз.— Он проехал некоторое время молча, потом, томясь бессловьем и выждав, когда кони сбавят ход и подравняются, заговорил: — Я ить ему с петрова дни деньги берег, да все не день да не пора. Вот уж сколько годов тянет душу тот долг! С азовского походу! Ой! Ой! А еще друзяк я ему!

—      Друг не в долгу виден, а при рати да при беде.

—      А долг?

—      У тебя, Ивашка, должно, на долг память, а на отдачу другая,— сказал Беляков.

—      Да не! Помню! Вот с петрова дни носил в гаманке, а тут подвернулись степняки, голытьба, ну, поставил им бочонок вина, потом другой, потом еще, а потом и шубу оставил целовальнику.

—      Ох ты, Рябой и есть Рябой! — хохотнул Шкворень.

—      И шапку соболью, что под Воронежем в лесах промыслил. Все целовальник, анчибел, побрал у меня.

—      А голытьбы много было?

—      Да с сотню как навроде...

Шкворень почмокал губами, представляя тот пир, что задал степному люду Рябой, и погрузился в раздумья о старом казацком житье, когда казакам была воля ходить и на крымцев, и на ногайцев, и даже в море, на турок. А теперь ждешь не дождешься этого вечно опаздывавшего царева жалованья, перебиваясь рыбой да зверем. Когда парили соль, все было по-иному. Весело было. Соль давала простор казацкому карману, а ныне соль вся ушла к изюмцам, к царевым прибыльщикам...

Верст через десять, присматриваясь к овражинам, чтобы напиться после плотной еды, все трое почти одновременно заметили толпу людей. Среди них возвышались на лошадях всадники, но не отрывались от общей массы, должно быть, те, что были пеши, держались за стремена. Вот уже замелькали копья, заблестели стволы ружей. Кое у кого игольчато посверкивали сабли в руках.

—      Поворачивай, Рябой! — серьезно, хотя и бесстрашно сказал Шкворень.

Беляков, не дожидаясь ответа, приостановил коня и потянул узду на разворот.

—      Стойтя! — Рябой нахмурился, выпятив нижнюю губу вперед, и долго всматривался.— Стойтя тут!

Рябой поправил пистолет, саблю, чуть поослабил у ноги и принаклонил к плечу пику.— Как стрельну, так скачите на Бахмут!

Он тронул коня рысью. Беляков и Шкворень следили, как он приближается к толпе степняков. Вот Рябой наклонился вперед, и даже сзади было видно, что конь пошел емким, стелющимся наметом.

—      Ох, и взгальной Рябой! Надо было не пущать.

—      Дурак — божий человек, авось пронесет...— перекрестился Беляков.

Теперь Рябой был уже совсем близко. Толпа ощетинилась. Несколько конных вывернулись вперед. Замерцали сабли. Над головами пеших закачался частокол ружей. Но вот кабардинец Рябого взял чуть вправо и пошел описывать дугу, не доезжая до толпы. Послышался крик. Это, должно быть, кричал Рябой, поскольку было видно, как он вскинул руку на скаку. Из толпы донеслось несколько нестройных выкриков, после которых конь Рябого взял круто влево и пошел обходить толпу сзади. Шкворень и Беляков ждали, что он выскочит из-за толпы слева и направится на всем ходу к ним, чтобы вместе уходить от погони, но Рябой не выезжал. Его старая баранья шапка остановилась над головами пеших, смешалась с шапками конников, хлынувших на него.

—      Взяли! — ахнул Беляков.

—      Да нне-е... — неуверенно проговорил Шкворень, чувствуя, что там, впереди, что-то не так. Толпа вокруг Рябого уплотнилась. Медленно тянулось время, а оттуда — ни криков, ни выстрелов, один еле слышный говор. Но вот от толпы отъехал всадник и помахал руками.

—      Нам! — переглянулись.

—      Не казак, навроде...— неуверенно посмотрел Шкворень.

Но всадник подъехал ближе и еще раз махнул рукой, широко и нетерпеливо. Тут же показался из толпы Рябой, привстал в стременах и махнул им шапкой.

—      Своих встретил! — обрадовался Шкворень.— Ох и Рябой! Видать, старые друзяки...

—      Праведно живет Рябой: не забывает старых друзей. Недаром говорится: держись друга старого, а дому нового,— сказал Беляков и все еще недоверчиво тронул лошадь на жуткую степную толпу.

—      Все, отъездились! — встретил их Рябой, уже стреноживший коня.

Он пошел в балку, где уже подымался дым от костра и рассаживалась толпа — беглецы из разных понизовых станиц, лежащих выше Каменской. Все они были сыты с виду, не хуже других станичников одеты. Это были люди из-под надежной крыши, не какие-нибудь гулящие бурлаки, от которых степь стонет, да и оружие у них было в порядке. Правда, Беляков заметил из полутора сот человек двадцать-тридцать голутвенных. Опи держались весело. Возбужденно горели их глаза, когда они наперебой рассказывали Рябому, обегая костер то с одной, то с другой стороны.

—      Всех чисто выводит! — чуть не кричал оборванец в истлевшем зипуне с толстенной золотой цепью на распахнутой шее и с золотым же крестом, бьющим фунтовой тяжестью по худой синей груди.— А кто сам не идет, того силком ведут, под караулом на Русь выводят! Покуда мы с тобой, Рябой, по Дикому полю гуляли, Черкасского города атаманы всю реку боярам запродали.

—      Чего мелешь? — поморщился Рябой.

—      Я те истинно говорю! У Долгорукого и у старшин, с ним напосыланных, и у всех их войсковые послушны письмы к станичным атаманам, а пишут в тех письмах, что-де казнь всем атаманам будет, кто от вспоможения Долгорукому откажется, али укроет беглых, али казаков, после азовского походу приписанных.

Беляков, услышавший эти слова, побледнел. Бухнуло сердце в тревожном набате: неужели вернут на Русь, в ярмо, от воли казацкой?

—      Хто был в Старом Айдаре? — спросил Рябой.

—      Ну, я был! — выставил из толпы плечо угрюмый мужик, еще не наживший казацкого вида.

—      Атаманом у вас хто? Драной?

—      Он.

—      Чего он делает? Помогает москалям?

—      Спит.

—      Почто спит?

—      Спроси иди! Спит, да и только. Никого к себе в курень не пущает — ни москалей, ни казаков своих. Сказал, будто бы, что от беды своей хоронится, а коли выйдет, сказал, то голов многих свет недосчитается. Сердит больно наш Семен Драной.

—      Вот холера — спит! — оскалился Рябой.— Доспит, что сам башку потеряет. Ах Семен, Семен...

—      Семен — человек с богом в душе! — сказал мужик.— А взять других? Деньги с нас, беглых, позабрали за укрывательство, да за пропуск на Дон, а ныне всех с головой, с женами и детьми сами же и выдают тем солдатам Долгорукого.

—      Не токмо вас, беглых! — вскричал казак, склонясь с седла как можно ниже к стоявшим.— Эвона, брательника моего из Луганской за караул посадили, что беглого, вишь ты, не отдал, а где это прописано, чтобы отдавать? Ермака забыли! Закон его!

—      А ты помни закон свой! — холодно бросил Рябой.

—      Не мой, а Ермаков!

—      Он и есть твой! И он всегда при тебе!

—      Где это — при мне? — недоверчиво глянул казак.

—      А вон, при левом бедре висит!

—      То верно гутаришь, Рябой,— согласился казак.

—      А коли верно, ступайте до Бахмута!

—      Чего мы там не видали? Слух идет, будто Бахмут огню предадут, что-де там само гнездо беглых, а Булавин — атаман и пущий забродчик!

—      Истинна молва, потому и место вам на Бахмуте!

—      А чего нам, Рябой, ждать на Бахмуте твоем? — спросил рванина, постукивая золотым крестом по груди.

—      Может, ты нам жен уготовил там? — осклабился его сосед.

—      Рано, Филька, про баб загутарил! — оборвал Рябой.— Шел бы с честью в мой курень да и жил бы там, покуда Булавин поход не вострубит!

—      Дождусь, что Долгорукой меня за ноги повесит!

—      Тебя все равно повесят, а коль дело говорится — слушай!

—      Дело гутарит Рябой! Дело! — рокотнула толпа.

—      Ишь ты, Рябой...— Филька переглянулся с приятелем, потом пошептался, держась за толстенную пластину креста на шее рванины, и снова к Рябому: — Ладно, быть по-твоему! Идемте, православные, на Бахмут! Поклонимся атаману Булавину, испросим слова его! А ты, Рябой, продай мне свой пистолет!

—      Ты с кем думал? В степу порохом пахнет, а он — пистолет!

—      Продай, я те зеньчугом заплачу! Вот, зри пуще!

Филька нырнул в карман и вытащил целую горсть крупного жемчуга, а чтобы драгоценность не рассыпалась, он подставил вторую ладонь, широкую, как решето. Надвинулась толпа. Кто-то крякнул завистливо.

«С ума сойти, какое богатство! — подумал Беляков.— У нас в новегородском храме на иконе богородицы столько нет...»

—      Стенька, а Рябой-то осоловел! — Филька толкнул приятеля.

—      Надо думать! В Явсужской станице за этот зеньчуг любой бы отдал всю оружию с конем! Это табуна целого стоит!

—      Везет твоей рябой роже — за пистолет богатством осыплешься! — Филька уверенно двинулся за Рябым, садившимся на коня.

—      Соглашайся, Рябой! — закричали в толпе.

Рябой молча угнездивался в седле, разбирая поводья.

—      Последний раз молвю: отдай пистолет с зарядцами — весь зеньчуг твой! — Филька ухватился за ногу Рябого.— Слышишь?

—      Ну-ко, раскрой жменю! — прищурился Рябой хитро, а когда Филька разжал горсть, Рябой резко двинул йогой по ладони.— Вот! Вот те, купецка жила!

Жемчуг брызнул и рассыпался по склону балки. Оборванец Стенька заржал дико, затрясся, сверкая полотой цепью и крестом.

—      Попадись мне с энтим зеньчугом еще! — желваки заиграли на скулах Рябого. Он кивнул своим — садитесь! — но прежде чем уехать, он еще помедлил, набычась, посмотрел на озверевшего Фильку и вспомнил про долг Драному.

—      Дурак ты, Рябой! — сопел Филька.— Мало тя Голой бил!

—      Не в тот час пристал ко мне, Филька, с зеньчугом! Купи пистолет в другом месте, а мне он нынче во как надобен!

Рябой чуть тронул пяткой кабардинца, и тот пошел подбористо, невесомой рысью, на зависть обалдевшей толпе.

—      Дурак Рябой! Вот дурак! — вздохнул Филька и, расталкивая тесноту ног, принялся собирать рассыпанный жемчуг.

—      Не покупай казака! — хехекнул кто-то.

—      Да я на этот зеньчуг воз пистолетов куплю, гору сабель и табун копен добрых. Дурак Рябой! Тихо ты, окаянная образина! Отступи: на зеньчуг встал!