9

Почти на половине пути от Сиротинской до Черкасска войско Булавина приостановилось нанемного отдохнуть. Булавин и сам простоял в Есауловской около суток. Потом будары с пешими поплыли вниз, за ними тронулась высоким берегом конница, но атаман задержался у друзяка своего, у Некрасова, оставив при себе сотни полторы казаков. Остался Булавин не как обычно — отвести душу в добром разговоре, иные сейчас наступили для него времена, другие заботы — такие, что голова трещит. Коротки им были вечерние часы, коротка оказалась и ночь апрельская. Некрасов еще до разговора с Булавиным многое обдумал с неторопливостью, как и повелось у него, а теперь делился:

—      Я тебе все растряс. Все раскинул, как на лугу. Атаманов назвал, коих мыслю привадить к нам. Теперь гутарь, как сдумал дальше?

—      А моя думка така. Павлов пущай идет на Волгу. Семка Драной подымает Северской Донец. Лунька Хохлач — от молодец! — тот по верхам ходит, за ним все чисто, хоть подметай, и людей приворачивать мастер. Микита Голый с Рябым устали не ведают — людей скликают к себе. Лоскута я тоже направил...

—      Староват разинец,— заметил Некрасов.

—      Огневой, хоть и стар... Еще письма пришли от Беловода и Туманного. Да! Чуть не забыл: близ Голого обретается еще атаман Бессонов. Что за казак — не знаю пока...

—      Наш казак. Знаю. Ходит Бессонов, не спит — заверил Некрасов.— А ты чего смур, при делах таких?

—      Зело много забот навалилось на мою голову! Тебя, Игнат, недостает рядом, токмо не желаю тебя пристегивать, понеже тут тебе место! Вяжи к себе срединный Дон и Волгу, а там...

—      А там возьмешь Черкасск, потом — Азов, а уж потом, объединясь, пойдем к Москве Волгой и Доном. Возьмешь ли Черкасск?

—      Черкасск возьму с легкостью.

—      Так уж и с легкостью! — нахмурился Некрасов.

—      Возьму, сказано тебе! У меня иные заботы, Игнат. Столько войска я никогда не важивал. Кругом все горит, а людям надобно есть, и пить, и спать, и одевать их надобно, и всякое другое дело — не в обычай мне... Ну, хлебом покуда наполнились, в Донецком еще взяли все царевы запасы, а вот как дальше?

—      Рассылай письма в порубежные города, пусть хлеб везут бесстрашно: купцам заплатим оптом и по той же цене, что ниже царевой, станем тот хлеб голутвенным продавать, без наживы. С голоду не дадим умереть. Не за то сабли подымали. А без хлеба пропадом, Кондрат.

—      То-то и оно: какая воля без хлеба?— вздохнул Булавин.

—      А ты, Кондрат, переменился весь. Чего в тебе такое — в ум не возьму, а переменился,— почему-то с удовольствием заметил Некрасов.— Поначалу ты навроде как на Стеньку Разина смахивал, а ныне в тебе чего-то иное завелось.

—      У Разина, Игнат, иное дело было. Он налетел, погулял, бояр показнил, золотом народ осыпал — и был таков. Вольная птица — на что лучше! А нам куда бегать? Нам надобно на месте, на Дону оставаться да волю боронить, ворогов наказать и людской устрой наводить како для казака, тако и для мужика, понеже он, мужик-то, как ни глянь, человек тоже, хоть он и мужик только. Эвона сколько их ко мне пристало, брошу ли я их в боярску пасть? Глянь на них — они ко мне, как к батьку, валом валят, видать, царь Петр пронял их. Пошел мужик. Все свой конец имеет. Железа и та от холоду трескает, а ныне тот холод всю Русь объял...

Некрасов сидел неподвижно, положив локти на колени и склонившись. Порой он согласно покачивал седеющей головой в знак согласия со словами Булавина. Выслушав, вернулся к разговору о самом насущном.

—      Чего про Черкасск сдумал?

Булавин сразу не ответил. Он поднялся, прошел в угол некрасовского куреня, где на лавке валялись побросанные трухменки, достал из-под них старый сайдак, в котором вместо лука и стрел теперь казаки возили еду и дорожные вещи. Порылся в нем, нашел письмо, написанное крупным почерком. Некрасов взял письмо, развернулся к оконцу.

«От 5-ти станиц от 3-х Рыковских, от Скородумовской, от Тютеревской атамана Дмитрея Степановича, от Антипа Афонасьевича, от Ивана Романовича, от Обросима Захарьевича, от Якова Ивановича и от всех станиц Кандратью Афонасьевичу челобитье, и всему вашему войску походному челом бьем. Пожалуй о том у тебя милости просим, когда ты изволишь к Черкасскому приступать, и ты пожалуй на наши станицы не наступай. А хотя пойдешь мимо нашей станицы и мы по тебе будем бить пыжами из мелкова ружья. А ты також де вели своему войску на пас бить пыжами. И буде ты скоро управишься и ты скоро приступай к Черкасскому...»

—      То истинно? — поднял голову Некрасов.

—      Письмо подал надежный казак. При мне оставлен. Веселый — обману нет.

—      Ох и хитры станишные атаманы! — горячо крякнул Некрасов, связать бы их всех вместе — и в Дон со всеми хитростями! Опаску и пред тобой имеют и пред царевым указом. И тем и тем потрафить удумали.

—      Нам они больше потрафляют. Подойду — казаков к себе призову, кто еще за печью в опаске сидит! А что? Кто за них должен Дикое поле чистить? Приневолю, коль закобенятся! А вишь, как пишут: «милости просим»!

Булавин в эти последние месяцы не раз замечал собачьи взгляды станичных атаманов, особенно тех, что раньше посматривали на него свысока, порой покалывали клыкастым словом, а тут будто переродились — и голос, и ухватка, и слова пошли не те, что раньше. Булавин говорил с ними пословно, только все равно на душе становилось от того оборотеньства смрадно, как во рту после дурной браги.

—      Ну, мне пора! — поднялся Булавин.— Войско ушло далече.

—      Ладно. Не мешкай, Кондрат. Давай провожу.

Вышли из куреня. Стенька кинулся подымать расквартированных казаков, и через каких-то десять минут все были уже в седлах, блаженно отходили ото сна на свежевесеннем утреннем ветерке. Занявшаяся во весь восток заря, хорошо видная с высокого берега Есауловской, обагрила конников. Красота...

—      Ну, что, Кондрат, по стременной?

—      По стременной!

Жена Некрасова уже несла большую глиняную клыку с вином и два кубка. Булавин подставил свой кубок под длинное горло кувшина, задумчиво глядя на зелено-желтую струйку вина.

—      Свидимся ли, Игнат? — крепкий голос Булавина будто качнуло ветром. Он осекся, выпил весь кубок единым духом и, ни слова не говоря, прямо на глазах у есаула ткнулся бородой в щеку Некрасова.

—      Доброго тебе прогона, Кондрат,— пожелал тот.

—      Бывай здоров, Игнат! — носки сапог Булавина нервно задергались в стременах, но вот он их плотно вдел и договорил заветное: — Ежели что со мной...— ты веди казаков. Не бросай.