15

С покосом управились скоро. Бесконечные стога сена встали за черкасскими слободами, за загородным казачьим селеньем, за ратным урочищем и, конечно, в самой степи, отчего табуны войсковые отогнали дальше от города.

До отправки войска под Азов оставалось немногим больше недели. Готовились большие, морские будары для пеших, над которыми верховодил Клецка. На будары ставили пушки, грузили порох и ядра. В дни предгрозового затишья, когда не было вестей ни от Драного, ни от Павлова, ни от Голого, когда были отправлены последние письма к атаманам и даже азовскому губернатору Толстому с требованием вернуть Войску Донскому отправленное в Азов войсковое имущество,— в эти-то дни и пришло к Булавину непреодолимое желанье съездить в Бахмут. Съездить, взять деньги из погреба для голытьбы да взглянуть на городок, на свой курень. Время было, и Булавин решился. Из охраны, поставленной Стенькой у атаманского дома и жившей на базу, он отобрал полтора десятка рубак, позвал с собой Стеньку, Соколова и Ивана Лоханку. Однако утром Соколова не нашли казаки. Пришлось ехать без него.

По мосту, вновь налаженному после штурма Черкасска, переехали протоку и легкой рысью пошли через загородные казачьи поселения. По утреннему холодку ехалось охотно. Дружно шли лошади, заражаясь собственным топотом, только пристегни чуток арапником — и пойдут наметом, с храпом приседая на степных нежданных рытвинах.

— Атаман! — окликнул один из всадников.— А ты помнишь, ты меня вот туточки догнал в запрошлом годе? Нас еще в воротах царевы служки обнюхивали, помнишь? Я еще без седла ехал?

Булавин присмотрелся — сколько он перевидал за это время людей! — и все же узнал. Но особенно пришелся атаману этот человек потому, что сильно изменился. От казака не отличишь. Сидит орел орлом, а тот раз ехал одеревенело, чуть не коленками назад, да без седла — охлюпкой. Вот она — воля-то...

Скоро свернули влево, на степной летник, густо завитый подорожником, пошли углубляться в степь.

Был ранний час. В ногайской стороне только-только начинала высвечиваться рассветная полоса. От реки потягивало полусонным ветерком, но высокое разнотравье, отяжелевшее крупной, погожей росой, млело в духмяной истоме и полной неподвижности.

Просыпалась живность — верещало, цокало, стрекотало, цвиркало в травяном непроглядном царстве, столь высоком, что не только колени казаков, но и закинутые шеи лошадей омывала травяная роса. Порой какой-нибудь казак увидит на летнике голову дрофы, пускает лошадь вослед, за обочину летника, и скачет, озоруя, брызжет росой, только темная сакма ложится позади да свежо и пряно пахнет в ноздри настоявшимся за ночь растревоженным многоцветьем... А кругом бескрайняя степь, опеленутая на западе последними сумерками и туманом. Он стекает с хребтов увалов, его белесым половодьем по самые края — всклянь — налиты балки, лощины, поймы ручьев. Лето. В такое время, у древнего праздника троицы, любили татары нападать на Русь, да и ныне, даже после договора 1700 года с их хозяевами турками, все еще пошаливают в украйных городках и селеньях. Сколько покопычено этой земли татарскими конями! Сколько прошло по этой земле невольников — сотни тысяч! — и сгинуло на чужбине. А сколько крови всосала эта земля! Не на сухом камне подымаются эти травы — на крови. Земля родная... Вот шумит она, порхает травищей в ногах коней, и нет ее дороже у казака — ее раздолья, ее тревоги, ее трудной воли. И можно ли, думалось Булавину, исполнить угрозу: отломиться всей рекой от царя и уйти в басурманские земли? Нет, нельзя! Никуда, видать, не деться казацкой судьбе, зажатой иноземьем с юга и боярской Московией с севера, как меж луками седла...

—      А где сгинули табуны? — спросил Булавин.

Они намеренно поехали по некошеному краю степи, чтобы глянуть на табуны, но их не было видно.

—      Отогнали, должно, под станицы,— предположил Стенька. Он целое утро гонялся по Черкасску в поисках Соколова, а потом плюнул, грозя ему мордобоем, и вернулся ни с чем. Решили, что Соколов останется при Зернщикове, а тот — наказным атаманом в Черкасске.

Вскоре открылись темные и большие, как озера, пятна примятых табунами трав. Широкая сакма показывала путь к Дону. Что-то было необычное в этом направлении — так не велено было пасти коней, да и там, под станицами, по-над Доном, выкошены травы, а отаве уже не подняться на июльском солнце.

—      Куда они, прошатаи, погнали табуны? — ворчал Булавин.

У степного кургана наткнулись на окровавленного человека. Он выполз из высокой травы на летник и лежал поперек колеи. Кровь, как ржавчина, загустела на стеблях.

—      Табунщик!

—      Никак живой! — Стенька соскочил с седла и стал отстегивать тулуку с водой.

Булавин подошел, осторожно перевернул человека на спину. Что-то знакомое показалось ему в раскосом лице калмыка, но на щеку из порубленной шеи и плеча натекло крови, уже закоржавевшей темной коркой. Стенька поплескал воды на лицо, и Булавину вдруг вспомнилась ночевка в степи, журавлиная песня на весеннем рассвете и слова этого калмыка: «...два плачут — твой и мой...» Калмык примкнул с тысячами других к восстанию. Сегодня он караулил табуны коней.

—      Шевелится! Плесни в рот! — советовал Лоханка.

—      Асовца... Лошадь гнал...— прошептал раненый. Мутные раскосые глаза смотрели мимо бороды Булавина.

—      Азовцы! Анчуткин ррог! Стенька!

—      Вот я!

—      Возьми двоих и скачите к станицам! Вызнать надобно, где другие табуны, да караулы на ночь умножь!

—      А Бахмут?

—      Скачи, гутарю тебе добром! Иван! — позвал он Лоханку.

—      Чего, атаман?

—      На Бахмут ты поедешь с казаками... Если доведется увидеть Семена Драного или Микиту Голого, скажи, что-де Кондрат зело хотел повидать их да столкнуться с Долгоруким, токмо не судьба, видать, пока...

Он оттянул Лоханку за рукав в сторону, достал из-за пазухи небольшой сверток.

—      Заедешь в мой курень, отыщешь там Русиновых...

—      Антипа помню,— закивал Лоханка.

—      Антип у Драного в войске, потому отдашь этот сверток его племяннице... Тут чикилеки всякие...— Булавин нахмурился, сердясь на себя за то, что приходится приоткрываться перед Иваном Лоханкой, и, будто оправдываясь в чем-то, пояснил:

—      Девка она...— показал серебряный браслет и серьги.

Из-за лошади, скрывавшей их от спешившихся казаков, послышалось:

—      Все. Отошел... Царствие ему...

Булавин вошел в круг, к самому телу калмыка, и негромко, низким голосом прогудел:

—      Это измена, браты. Скачите, куда велел. Я остаюсь в Черкасском.

Зернщиков не отворял долго, хотя Булавин грохотал в двери железной рукоятью тяжелого пистолета. Наконец дверь отворилась и показался сам хозяин, полуодетый, встревоженный.

—      Чего колотишься, Кондрат?

—      Спишь? Табун отогнали азовцы!

Зернщиков сосредоточенно молчал, сощуря глаза.

—      Чего сапоги мокрые? — неожиданно спросил Булавин.

—      Сапоги? — удивился Зернщиков.— Выходил на баз по нужде... Чего велишь, атаман? — тотчас спросил он.

—      Велю после заутрени всех есаулов, полковников и по пяти казаков от сотни ко мне на баз собрать!

Булавин ушел, унося в себе досадпое чувство недоверия к Зернщикову, которого он только накануне оставлял наказным атаманом вместо себя, но недоверию этому противился здравый смысл. «Не-ет,— уже спокойнее думал он, переезжая майдан у церкви.— Мы с ним одним делом давно повязаны. Илье надобно верить...»

В то же утро стало известно, что из Черкасска исчезли около сотни старожилых. Пропадавший где-то Соколов ничего не слышал о случившемся, но оставшиеся в живых два табунщика сказали, что «старики» перетакнулись с азовцами и вместе угнали табун к Азову. За одну ночь обезлошадела половина повстанцев. Булавин приказал делать большие морские будары для пеших, а семьи ушедших взял за караул. К полдню Стенька проверил остальные табуны — они были целы. Оставалось ждать прибытия Хохлача и Некрасова, а потом еще одно усилие — и Азов будет взят.