11
Булавин не переставал удивляться судьбе. Она стала на редкость изменчива, щедра. Еще несколько месяцев назад он вынужден был скрываться в ските раскольников, пробирался сюда, в Черкасск, под монашеской одеждой, и Максимов — этот подлый изменник, истязатель его семьи — подавал ему кусок кныша, а вот теперь стоит он на пороге максимовского дома и плюет в его разворошенную пустоту. Все успел отправить войсковой атаман в Азов, все богатство, а семью не сумел.
— Кондратий Офонасьевич, чего с ними делать велишь?
Булавин оглянулся — стоит на крыльце Гришка Банников, красное лицо его, как лукошко круглое, доброе, в ямках по щекам, а глаза волчьи. Кинь такому максимовский выводок — разорвет в клочья.
— Отстань от них, анчуткиных детей!
— А бабу? Казаки спрашивали...
— Запри их в пустом дому, и пусть носа не кажут!
Булавин сбежал с крыльца и пошел на майдан, к церкви.
Никогда еще не видел Черкесск столько людей. Булавинское войско, наладив разобранный осажденными мост, вошло в город, явилось из стана своего на казачий круг. Не было тут разницы, казак, не казак — все булавинцы стояли на кругу и все черкасские толпились тут же. За последние дни немало прискакало сюда казаков из разных станиц. Не утерпел даже Игнат Некрасов, оставив на время свою станицу и казаков. Неожиданно явились Семен Драный и Антип Русинов. Всем хотелось побывать на кругу. Все ждали Булавина, ждали, какую казнь назначит круг Максимову и изменникам-старшинам.
Булавин прошел в середину майдана, и первый, кто попался ему на глаза, был опять Зернщиков. Он встречал Булавина в воротах Черкасска и целовался с победителем, они пересылались письмами перед штурмом города, и теперь этот верный Булавину человек по праву стоит тут, рядом с деревянным поставцом, на который уже поднялся Булавин.
— Тихо! Тихо! Атаман трухменку гнет! — разнеслось по майдану многотысячным гулом. Воронье вскинулось с верб и дубов, испуганно отошло черной стаей в степь.
— Атаманы-молодцы! Братья! Казаки-тиханушки и вы, честной люд — бурлачки да разбойнички! Вот он, Черкасский город, глядит на вас! Наш он отныне. Отсюда станем мы волю реки держать, станем устрой живота делать, как от веку повелось, дабы всем было вольно и хлебно — казаку, его детям, женам, казацким вдовам и всем, кто пришел к нам на Тихий Дон! Не станем мы кровь лить христианскую с новым князем Долгоруким, что ныне полки на нас собирает, станем мы ему и царю гутарить про мир меж нас, а коли станет тот князь Долгорукой наши станицы трогать, наших людей теснить — уготовим ему братову постель! Вот она, сабля! — выхватил Булавин свою саблю, и в тот же миг над тысячами голов ослепительным полымем блеснуло на майском солнышке целое море сабель, и рев потряс весь город.
— Веди, атаман, на Азов! Веди на Азов! — заревела масса.
— Дайте срок! — поднял Булавин руку.
— Говори атаманово слово — и Троецкий возьмем! Говори!
— Дайте срок — возьмем и Троецкий! Токмо забыли мы, атаманы-молодцы, что сидит у нас в колодках Максимов со старшиною. Пять ден сидит. Что делать станем?
— Смерть изменникам! Смерть!
— Реку боярам продали! Смерть! Ведите их!
— Хватит поститься им! Ведите!
— Вели, атаман, я сам им головы отрублю! — выкрикнул Щука, нетерпеливо потрясая тяжелым турецким ятаганом.
Страсти разгорались, и только казнь могла теперь унять страшный порыв огромной толпы вооруженных людей. Булавин понял с еле шевельнувшимся чувством сожаления, пробившимся через толщу большой личной обиды, что судьба Максимова решится тотчас.
Толпа расступилась. К самому поставцу приволокли старшин и Максимова. От кабака прикатили широкий пень.
Булавин шагнул к войсковому атаману.
— Ну что, Лунька? Помнишь ли меня? Молчишь?
А вот это помнишь? — Булавин расстегнул кафтан и достал серый плат, завязанный узлом.— Гляди лучше!
Максимов глянул отрешенным взглядом на землю в развязанном платке и вспомнил свою клятву. Сжал губы, набычился и неожиданно выбил платок с землей плечом,
Кругом напирали, старались заглянуть, услышать разговор Булавина и Максимова, но шум от возгласов нарастал еще сильней. Толпа сбилась вокруг пня и колодников, зато поредела наруже, поскольку многие полезли на колокольню, на крыши куреней, на вербы, на дубы, на тополя. Старики на сей раз не добились уваженья — никто не уступал им дороги к центру круга — и они заколыхались к конюшням, вывели лошадей, подводили их к задним рядам и вставали, горбатясь, на седла.
— Где моя семья? — спросил Булавин.— Молчишь? Мальчонку почто оковал? А?
— Да рубите ему башку! Он шестерых наших порубал у стружемента!
— Тихо! Тихо, атаманы-молодцы! Тихо, честной народ, ныне вольный люд! Тихо, круг! — Булавин выждал, когда отплеснется назад и позатихнет рев.— Чего приговорим Луньке Максимову за его неверные службы нашему вольному Дону?
— Смерть! Смерть! — грянул круг.
— Чего приговорим Луньке Максимову?
— Смерть ему! Смерть боярскому выкормышу!
— Чего приговорим Луньке Максимову? — в третий раз спросил Булавин, и в третий раз грянул круг:
— Смерть, ему! Смерть!
Кто-то выкрикнул было о прощении. Голова Максимова с надеждой вскинулась, но взгляд его встретился со взглядом атамана Некрасова, стоявшего по правую руку от Булавина, и снова поникла, остролобая, темная...
— Смерть пришла твоя, Лунька! — в последний раз обратился Булавин.
Чья-то ручища схватила Максимова за волосы и принагнула к изрубленной, шероховатой защечине пня.
— Сторонись! — раздался крик в самой середине, уже у пня.
Какой-то громадный, бурлацкого обличья человек в полуказацкой одежде проломился сквозь вязкую плотность людских тел и схватил руку полковника Щуки. Голос, осанка и что-то еще показались Булавину знакомыми.
— Лоханка?
— Я, атаман! Зри на меня добрей! Эвона как меня атаман Максимов освежевал! И вы зрите, казаки и народ честной вольный!
Лоханка завертел головой, показывая лицо с отрезанным носом.
— Дай, тебе говорят! — зыкнул он на Щуку и вырвал у того тяжелый турецкий ятаган.— Держи башку! Пригнетай!
Максимов шевельнул обомшелыми, темными крючьями связанных рук, напрягся узкой длинной спиной. Затих.
— Стойтя! — сгремел Булавин. Он поставил ногу на темную шею Максимова, защищая ее от удара.— Не кончен войсковой суд! Судите всех зараз! Старший судить надобно!
Старшины — Петров, Соломата, Савельев стояли тут же.
— Кровь лить пред храмом божьим не пристало казаку! — крикнул Булавин.— Казнить велю, коль приговорите, на черкасских буграх, что у стружемента! Кричи дале ты, Игнат,— сказал он Некрасову.— Гни трухменку перед кругом, а я поехал в Рыковскую к брату. Стенька!
— Вот я!
— Лошадь! — он пошел было сквозь расступавшуюся толпу, но повернулся и снова напомнил: — На буграх казните! Не повелось казаку кровь лить на майдане, мы — не бояре!
...Через половину часа, когда Булавин ехал уже за Черкасским мостом, от города, с бугров, донеслись вопли — то выли семьи казненных.
«И восстанет брат на брата...»— шевельнулось в памяти.
Эта кровавая, противоречивая премудрость святого писания, неприятная в своем пророчествующем спокойствии и отвратительная, как вещее воронье карканье, сдвинула в его душе тяжелое, что жернов, сомнение. «Да полно! Братья ли люди, коль они, единоверные, подымают меч друг на друга? Чего делить? Веру? Она едина! Землю? Она у казака общая, как у татарина. Так за что же Максимов предал? За бунчук войсковой? За бунчук! За золото, от власти идущее и власть дающее. Власть!»
Тут мысли Булавина вернулись к собственной его судьбе. Он вспомнил, что дня через два его станут кричать на черкасском кругу в войсковые атаманы вместо Максимова. Никто из атаманского рода Булавиных не подымался так высоко. Ныне он атаман повстанцев. За ним идут десятки и десятки тысяч — больше, чем шло за Разиным, и для дела, начатого сейчас во имя воли, хватит ему власти, была бы удача да единство, но можно ли отринуть желание войскового круга? Надо ли? Другого крикнут — опять двоевластие... Он не опасался: знал, что его выкрикнут в войсковые, и заранее чувствовал, как что-то ершится в нем, заставляет выпрямиться в седле, выколесывать грудь. Власть...
— Стенька!
— Вот я! — догнал, звякнул стременем о стремя Булавина.
— Стенька, чего мнишь: выкрикнут меня на кругу али не выкрикнут?
— Пусть только не выкрикнут! Тогда... В турка...
— Крикнут Зернщикова али Соколова...
— Тогда мы им языки по остену поприбиваем! Мы им, в турка мать, покажем! Тут Долгорукий жмет, а они — раскол, да?
Довод с Долгоруким был весом. Булавин тотчас отринул в себе любованье войсковыми клейнотами и бунчуками — это мелькнуло лишь на минуту-другую — и углубился в раздумья о неотложных военных делах. Он вновь прикидывал, сколько у него сабель в Черкасском, сколько еще ждать с верховых и понизовых станиц после вести о захвате казацкой столицы, и выходило немало. Можно брать Азов. Этот город-крепость сам по себе не беспокоил повстанцев, но, как нарыв на пальце не давал руке работать в полную силу, так и Азов не давал спокойно повернуться на север и идти против Долгорукого и его полковников. Там, на севере, стоит против царевой армии неистовый Семен Драный. Стоит мужественно, толково, и только ему, Булавину, после каждого боя секретно доносит, как трудно сдерживать долгоруковскую силу. Вот уж и Хохлача, этого удачливого, неуловимого Хохлача, захватившего не один уезд, поднявшего всюду людей, тоже потрепали солдаты Бахметева на реке Курлаке. Но ничего. Скоро соединятся Сергей Беспалый и Микита Голый, направившийся с Рябым под Полатово. Скоро всколыхнет Волгой Павлов...
— Стенька!
— Вот я, атаман!
— Чего отстаешь? Ты знаешь, кто у Микиты Голого в полковниках ходит?
— А кто? — Стенька хлестнул арапником своего черного жеребца, и вороной мигом высадился на полкрупа вперед Булавинского.
— Ивашко Рябой, вот кто!
— О, Рябой бес! Ну да они друзяки, вестимо. И с Драным тоже — не-разлей-вода.
Степь, охваченная первой майской зеленью еще не поднявшейся в рост, но уже загустевшей плотным подсадом травы, не качалась пока волнами травостоя, даже не шумела, не шоркала гомоном живности, а мудро приумолкла, выпестывая в тайнах гнезд молодые жизни, чтобы под троицын день разразиться всей своей многоголосой обновленной артелью.
— Добро ли, что вдвоем крянулись в степь? — озабоченно спросил Стенька.
Булавин не ответил. Он думал над письмом царю. Надо было отвести кровопролитие. Что стоит,— думалось атаману,— дал бы Петр царь былую волю Дону. Казаки не оставят заботу государеву без ответа. Они, как повелось искони, пойдут служить ему и дальше. Разве мало казацких голов полегло под Азовом, в польском княжестве, за Терками, в Крыму, где-то под шведами, да и на самом Диком поле? Малую ли цену отдает казак за волю? Жизнь свою отдает.
— Ох и погреет нас солнышко красное!— громко говорил Стенька, не надеясь на ответ Булавина.
А солнце, и верно, палило все сильней. Небо, синее и глубокое с утра, постепенно белело, будто выгорало на жаре, и чем сильней оно припекало, тем мепыпе признаков жизни выказывало травяное море. Видать, забрались в листья букашки и всякая мелочь, присели на гнезда птицы; мелкое и крупное зверье забилось в прохладу разнотравья. От этого омертвенья уходили со своих высоких постов ястреба, опускаясь под тень курганов, к криницам, где они чистили когти и клювы свои, сонно посматривая в дрожащее марево. Все замирало. Наступал час глухой степи.
Булавин посмотрел на тяжелый, шитый серебром кафтан своего есаула и пожалел казака. В лохмотьях да с крестом золотым на шее ему было, конечно, прохладней — крест пуп холодил, ветерок в дырах свистел, а теперь...
— Терпи, казак, атаманом будешь! — весело подмигнул Булавин и лишь поднял арапник, как лошадь его тотчас прибавила ходу, а потом и вовсе пошла наметом.
Они уходили от жары.
Казачья столица сдалась повстанцам первого мая. Шестого судила и казнила на черкасских буграх предателей, а девятого, оглушенная пальбой из пушек и мелкого ружья, праздновала выборы нового атамана Войска Донского — Кондратия Афанасьевича Булавина. На этот ответственный и торжественный день неожиданно прискакал Никита Голый со своими есаулами и полковником Рябым. Снова прискакал Семен Драный. Ему было не до гулянки. Он оставил полки наказному атаману и вот прибыл в Черкасск. Конечно, неплохо было и гульнуть разъединственныи золотой денек, но важней было посоветоваться с Булавиным, просить, пока не поздно, помощи. Бои с Долгоруким становились у него все тяжелее.
И вот после выборов, ввечеру, Булавин принимал в просторном максимовском курене атаманов станичных, полковников, новую войсковую старшину и, конечно, односумов по былым походам — так уж повелось искони, что без пира не обходились выборы атаманов, а тем более — войсковых. Хотелось Булавину взглянуть на тех, кто вырвался прямо из горячей рубки, кто на рассвете ускачет снова к своим полкам, кто расскажет там о Черкасске...
К куреню шли уже в сумерках, шли прямо с майдана, еще шумевшего, стрелявшего. Впереди всех горланил есаул Стенька — поторапливал гостей. Он покрикивал на всех, даже на тех, что были постарше, поименитей его, но знал есаул: его грубость сегодня — уваженье.
— Эй, Некрасов! У порога посажу! За кривой стол! Шевелись! Полковнички, в турку вашу мать! Не паситесь атаманова куреня: в ём Долгорукого нету.
Булавина придержал у майдана Семен Драный — другое место в этот вечер трудно будет найти. Остановились и говорили о делах под Тором и Маяком. Прикидывали силы, возможные хитрости Шидловского, двигавшегося в урочище Вершины Айдарские. Решено было, что Булавин отдает половину своего небольшого войска в Черкасске Драному. Не было другого выхода.
— А как Азов?— обеспокоился Драный.
— Попробуем взять другой половиной,— угрюмо, со вздохом ответил Булавин.— Нам выдюжить надоть месяц-другой. Некрасов подымет Волгу. А возьмем Азов — все за нас подымутся! Азов — бельмо на глазу. Не все еще борзо тянутся ко мне, понеже чуют, что мы середь Азову и Воронежа, ровно кабыть середь двух дубин — не больно-то охота идтить к нам. А вот возьму Азов с Троецким, тогда и вольней будет. Волга, Дон, Терки — все пойдут ко мне силой великой, не такой, как сейчас. Запороги...
— Я непрестанно пишу в Запороги. Полторы тыщи прибыло оттуда. Еще придут! — вставил Драный.
— Там Костка Гордеенко хвостом завертел, анчуткин рог! А вот вдарим по Долгорукому да возьмем Азов — все к нам повалят! Нам только месяц... Чего там такое?
В проулке к куреню Зернщикова, на другой стороне майдана, завязалась нехорошая драка — не пьяная, залихватская, в которой бьются, не зная зачем, а угрюмая, трезвая и потому немногословная. Булавин с Драным навалились на кучу казаков из сумрака. Раскидали тех, что были сверху. Подняли человека — липкую кровью рванину.
— Дыба? — узнал Булавин.
— Я, атаман...— ответил бахмутский пушкарь, прискакавший в Черкасск с полусотней Драного.
— За что его? — голос Булавина околючился.— Соколов, и ты, мой есаул новый, тут? За что, спрашиваю?
Человек шесть шаркнули в сторону, кое-кто — за Соколова, багровели из-за его спины разгоряченными лицами. «Домовитые»,— определил Булавин.
Дыба отдувался, сплевывал кровь, нетвердо переступая по земле разбитыми чириками. В траве похрустывали черепки.
— За что тронули моего казака? — вступился Драный.
— Он побрал в моей напогребнице рыбу и клыку вина! — выступил хозяин куреня, во дворе которого они и стояли.
— Ах, клыку вина! — Драный откинулся назад и выхватил саблю. — Зарррублю, пес старожилой! Ты казацку кровь проливать за вонючую клыку вина? Ты!..
— Стой! — Булавин поймал руку Драного.— Стойтя все!— сгремел он на схватившихся за сабли старожилых черкассцев.
Замерли. Слышно было, как бешено дышат.
— Поди ко меня! Ты кто такой?
Домовитый подошел, посверкивая расшитым кафтаном. Вблизи вырисовалось темнобородое лицо, нос турецкого выгиба.
— Старожилой казак Митрофан Федосеев я.
— Вот чего, Митрофан Федосеев, тащи немедля другую клыку вина. Скоро велю!
Митрофан согнулся и побежал к погребу. Принес клыку вина.
— Дыба! Умывайся! А ты лей ему на руки! Федосеев! Ну!
Федосеев выдернул из длинного горла кувшина тряпицу, стал поливать. Заплескалось вино, заплюхало на молодую траву через ладони Дыбы, кровянилось на лице и стекало лиловой струей. В полумраке посвечивали кривые белозубые улыбки старожилых. Вокруг натянулось суровое молчание.
— А ты, Соколов, почто не в моем курене? Веди туда Дыбу и пои его сегодня, раз не уберег казака сей день! Живо!
Соколов послушно пошел к атаманскому куреню, качнув Дыбе головой — пошли, мол, раз приказано. В походке его Булавин отметил какую-то нерадивую приволочь, будто ему не хотелось расставаться с этим заулком, с этими старожилыми казаками. Подумалось — и нехороший холодок окатил распаленную душу.
— Смотри, хорошо пои казака! — крикнул он вслед Соколову и тронул Драного за локоть. Пошли.
— Казака-а! — послышалось позади.— А мы хто — хрестьянишки, что ли?
«Вот оно, братство во Христе!»— лишь скрипнул зубами Булавин.
Вечером за праздничным столом иа него не раз накатывала тоска. За шумом пития, за разговорами, за песенным разноголосьем не каждый замечал это, а кто и замечал — не понимал, почему так мрачен войсковой атаман. Ему ли быть сегодня угрюмым?
Драный, казалось, все понимал. Он сочувственно посматривал на Булавина своими угольно-черными, турецкими глазищами. Ими он высмотрел также, как Соколов гнул голову вниз, сидя у порога за низким «кривым» столом, отворачивался от Дыбы и не вступал ни с кем в беседу. Что-то загадочно-нехорошее — показалось Драному — пылало в розоватых ушах этого человека, нового, второго есаула при войсковом атамане. Вот сидит он, Соколов, приближенный к новоизбранной старшине Войска Донского, а что там таится в его душе?
Потемки...
