13
Продвиженье войск Долгорукого окончательно убедило Булавина в неизбежности больших кровопролитий. Тяжелая неповоротливая глыба армии царя сдвинулась и шла неотвратимо с севера. Мирного выхода не было. Большая война встала перед отрядами повстанцев во всей ее неотвратимости. Необходимо было срочно собирать силы в единый кулак, но нельзя было и отказаться от первоначального плана — как можно более широкого охвата земель восстанием, для чего и были отосланы атаманы — Некрасов, Голый, Драный, Павлов, Хохлач. К ним подключались на обширной территории Придонья, Поволжья, Приднепровья и в порубежных уездах атаманы Кривошея, Беловод, Мельников, Туманный... Невольно центром снова становился Бахмут, но чтобы двинуться туда и объявить там сбор, необходимо было обеспечить тыл, необходимо было взять Азов. Взятие этого города теми силами, что остались с Булавиным в Черкасске, было если не невозможно, то трудно. Однако изо дня в день на черкасском майдане кипели круги повстанцев, и на каждом требовали похода на Азов. Раздавались крики с требованием жалованья, поскольку многие, а точнее — большинство воинства, все еще были раздеты, многие бесконны. Тогда Булавин распорядился конфисковать казну церковную, и все 20 тысяч рублей раздуванили на майдане. Каждому досталось по 2 рубля, по три алтына и по две деньги. В богатом городе Черкасске были деньги и иное богатство — это знал Булавин и знали голутвенные, но как добыть то богатство? В казачьем курене оно лежит крепче, чем в церкви. К тому времени новый атаман назначил новые, дешевые цены на хлеб, но голутвенным и такой хлеб покупать было неспоро: двухрублевого жалованья хватило ненадолго. Хлебные запасы уплывали стремительно, а угрозы русским купцам мало помогали — хлеб шел на Дон помалу. Кое-где уже роптали. Этот ропот доходил до атаманского слуха. Выход был один: взять Азов, но Булавин отправил половину войска на север, где дела осложнились, где был главный заслон Семена Драного. Вот если бы там одну хорошую победу, а потом войска сюда — пал бы Азов. Пока же надо еще подождать. Ждать и кормить войско, но чем? Кинуть голытьбу на курени старожилых? Это верная добыча, но как дуванить добро «стариков», когда они в войске повстанцев? Вот незадача...
«Нет,— томился Булавин. — Надобен большой круг, а на нем — единое согласие и — на Азов с остатками войска».
Зернщикова пропускали к Булавину без опросов. Бывший войсковой старшина при Максимове, он во время осады Черкасска тонко провел заговор и отворил ворота города. Во время выборного казачьего круга кое-где выкрикивали в войсковые атаманы его, но он сам понимал, что уступает Булавину по всей скаковой стати, и сам выкрикнул вождя восставших. Теперь он был первый советник, а в случае отъезда Булавина — наказной атаман, остающийся за войскового.
— Когда на Азов? — Зернщиков кинул трухменку в угол, на лавку, как делывал это при Максимове, да и лавка была та же (Зернщиков уговорил Булавина жить в максимовском курене), только не было той роскоши на стенах, на поставцах, в красном углу. В кованых сундуках вместо вчерашнего добра — седла...
— Завтра круг собирай,— твердо сказал Булавин.— Завтра поутру все на кругу выкричим. Пора на Азов.
— Затем и звал?
— Затем и звал. А ты что-то смур, Илья? Уж не за голытьбу ли голова болит?
— Нынешняя голытьба в обиду себя не даст. Эвона как ввечеру кричали, что-де надобно старожилых казаков, миогорухлядно живущих, побить, а животы их и рухлядь раздуванить промеж себя — о, чего сдумали чинить! — зло крякнул под конец, будто выхаркнул, Зернщиков. От бороды вверх по щекам поплыла мертвенная белизна, но вот он переборол себя, притушил, будто пеплом присыпал желто-кошачий огонь в прищуренных глазах, и устало спросил: — А как дела на верхах?
— Как взял Некрасов Царицын, так недели не прошло, а Долгорукий пошел всем войском на нас. Не внял царь Петр моему письму, знать, крови хочет. Да, видно, уж и быть по тому...
Булавин насупился, глядя на ручку своего бывшего пистолета, сверкавшую из-за пояса Зернщикова рубиновой зернью, но вот на лбу его пролегла от бровины болевая складка. Он поднялся, прошел к двери и крикнул писаря. Однако вместо того явился второй есаул Соколов. На кругу он был выкрикнут Зернщиковым в атаманы средней черкасской станицы.
— А! Грамотей! Ну, давай ты пиши, что ли...
Соколов херувимом проплыл к столу по земляному полу, покрытому толстым войлоком, с которого Максимов еще перед осадой содрал ковры. Сел поудобнее, к свету того окошка, из которого Максимов подавал Булавину кныш, и приготовился писать.
— Пиши казакам кубанским! Пиши, Тимофей, тако: что жа вы, анчуткин ррог... Нет. Погоди. Начни с прописи, как повелось: Господи Исусе Христе, сыне божи, помилуй нас. Аминь. От донских атаманов, от Кондратья Афанасьевича Булавина и от всего Войска Донского рабом божиим и искателем имени господни кубанским казакам атаману Савелью Пахомовичу или хто прочий атаман обретаетца...
Булавин вдруг замолчал. Подошел к глухой стене да так и стоял, отворотясь.
— Брось! — вдруг крикнул он Соколову.— Раздери бумагу!
Соколов с Зернщиковым переглянулись.
— Бери скороспешно другой лист! Пиши! Да перо-то, перо-то возьми поновей! — нетерпеливо требовал Булавин и сам подал с настенного поставца несколько перьев.
— Чего велишь, атаман? — изготовился Соколов.
Булавин уставился на молочно-чистое лицо есаула, мучительно думал.
— Пиши, Тимофей! Надобно скороспешно... Так пиши... Голицыну в Киев! Почто он, анчуткин ррог, держит моих за караулом? Безвинных! Пиши!
Соколов давно изготовил перо, но Булавин не знал, что писать Голицыну, как выразить гнев свой. Наконец успокоился:
— Сам составь поскладней. Отпиши, что-де ведомо Войску Донскому учинилось про сына моего и про жену. Почто держишь, мол, безвинных, господин Голицын? Отпусти немедля к Трехизбянской станице с верными людьми, откуда их повязал Максимов-ирод, а буде не освободишь, то мы-де войску пошлем на Бел город 50 тысяч, а то и больше. Так и пропиши!
Булавин хлопнул дверью. Вышел на баз.
По всему городу, необычайно переполненному, разносилась мпогоголосица скороспешных самодельных кругов. На майдане толклась голытьба, на базах, около своих куреней — старожилые казаки, будто готовились к осаде. Это неприятно резануло Булавина предчувствием чего-то нехорошего. «Не-ет,— думал он.— Надобно немедля брать Азов, а не то голутвенные изберут ночку потемней, растрясут толстосумов — и подымется буча». Завтрашний круг должен положить конец ожиданиям. Завтра он крикнет всех на Азов.
Будто решив тяжелую задачу, он прошелся по базу, понемногу успокаиваясь от той волны злобы, что поднялась было против Голицына. Теперь он увидел то, что должен был увидеть сразу,— синее июньское небо, юркую пострель мелких птах, услышал гул пчел в вербах, а где-то за городом, у реки Васильевой, беспокойно ржала кобылица, должно быть, потерявшая жеребенка. «А верно ли пасут?» — беспокойно кольнула его мысль. И тут же захотелось ему в степь, как тогда, в день казни Максимова,— туда, подальше от войсковых забот, чтобы кругом колыхалось бескрайнее море трав, кроваво пестрящее кулигами лазоревых цветов, чтобы видеть, как марево плавится над сторожевым курганом, дрожа жарким, расплавленным воздухом, как слеза...
Он вернулся в курень.
— Написал? Давай сюда! Скажи, пусть Стенька найдет проворного казака. Отвезти надобно до Сухарева-городка, а оттуда наш человек пройдет в Изюм, а из Изюма перешлют шидловские антихристы. Илья! Чего сидишь? Оповещай круг назавтра!
— Все давно ждут Азову,— ответил степенно Зернщиков.— А ты скажи, как там наши? Заговор как?
Булавин помялся, говорить ли при Соколове, но, взвесив его преданность, решился:
— Там, извещают, все в порядке, пристойном делу.
Как начнем приступ, так отворят тюрьмы, а стрельцы азовские кинутся к воротам и отворят их со стороны Матросской слободы, и под Петровским раскатом отворят ворота тож! А знатно станет тотчас, как пойдем на приступ...
Тимофей Соколов заалел ушами и двинулся к двери. Булавину понравилась его стеснительность. Он закончил уже громче:
«У Петровского раскату, Илья, будет стоять у вестовой пушки сродник Ивана Пивоварова, и будет на том пушкаре белой колпак надет.
Вошел Стенька, вывалил глазищи, будто в первый раз видит атамана.
— Кондратей Офонасьевич! А Тимоха Соколов ухо под дверью вострил сей миг!
Булавин насупился. Двинул бородой в сторону Зернщикова.
— Не обмирай, Стенька, это наше ухо,— мягко сказал Зернщиков, а Булавину доверительно досказал: — Я за ним послежу всечасно...
Зернщиков заторопился. Ушел.
— Кондратей Офонасьевич...
— Чего, Стенька?
— Бесстрашно живем. Так не повелось при войне, на-вроде...
— Чего вызнал?
— Старики гутарили памедни в кабаке, будто тебя раньше связать было тяжело, а ныне... Я поставлю казаков у самого куреня, как на Кодаке было, а?
— Ну, поставь...— с трудом выдавил Булавин. Ему казалось, что охраняться от люда своего — недостойное дело.— Да позови из той половины писаря и изготовь казаков еще. Надобно везти письма Некрасову и Хохлачу.
Стенька ушел. Булавин походил по горнице, обдумывая письмо Некрасову, а в голову все лез почему-то не Соколов с его подслушиваньем, а Зернщиков. Нет, подозрений не было, было что-то другое, более грузное, страшное, что никак не удавалось удеть и выкатать уставшему мозгу, но один вопрос все же отстоялся. Булавин спрашивал: как мог Зернщиков так же спокойно сидеть в этом курене сейчас, как сидел он при Максимове? Да еще после того, как связал того вот на этом самом полу? Эти стены слышали его сладкий голос, его умильные слова, обращенные к Максимову, а теперь он говорит их новому атаману. Последний ли Булавин человек, к которому льнет Зернщиков? Как тут ответишь...
Вечером Булавин вышел на улицу и прошел по базам, где кое-как устраивались на ночь — кто под телегами, кто в конюшнях — голутвенные казаки. Собрал их в круг и велел разорить курени богатых казаков, бежавших в Азов к Толстому, а добро этих нетчиков раздуванить меж собой по-честному, как повелось.
Шевельнулась разношерстная толпа голытьбы, но ни выкрика, ни свиста радости. В молчании этом было что-то иное, более важное и ценное. Из толпы вывернулся Лоханка. Он навис над атаманом, сгорбился, приблизив свое страшное обезносенное лицо. Две длинные ноздри на срезе носа сопели угрожающе. Он медленно и сильно взял Булавина ручищами за плечи.
— Ну, Кондрат Офонасьевич...— помотал кудлатой башкой.— Наш ты... спаси тя Христос... Ведь мы досыта не едали, распокрымши жизнь свою ходили... Сдохнем за тебя!
— Ладно... Охолонись,— буркнул Булавин, почувствовав, как тяжелый ком подкатил ему под горло. Он глянул на оборванную толпу казаков, мужиков, солдат, работных людей и с притворной строгостью спросил:
— Ты, Иван, дошел тот раз до Бахмута? Деньги брал?
— Повязали меня во степу, атаман, да к вострому пояшку мой нос причастили.
— Ваши будут те деньги, атаманы-молодцы. А вы в Черкасском веселей ходите, токмо крови впусту не лейте. А буде старики вас прижимать станут — сожгу Черкасск!
