3
Прикинувшись простаком, Булавин не остался, однако, в Черкасске, да и зачем, раз семья не здесь? Он сделал круг по майдану и ушел в корабельную сторону. Стружемент охранялся в последние годы слабо, а после победы на Айдаре Максимов совсем успокоился в городе, сосредоточив вниманье на степи, где он усиленно вылавливал булавинцев. На следующий день был намечен круг и казнь бунтовщиков. Булавин узнал об этом еще накануне, но не остался: не мог при казни поручиться за себя...
У стружемента он отыскал легкую будару, неслышно обогнул город по самой кромке острова, переплыл протоку и вышел на берег с ногайской стороны. Своих он отыскал под утро. Окуня отправил в станицу Бессергиевскую за едой и вином на дорогу. Целый день Булавин со Стенькой ждали Окуня. Тот вернулся под вечер, привезя и вина, и еды, и зачем-то большую икону, едва помещавшуюся на груди под рубахой.
— Кондратей Офонасьевич! Чего стряслось на Дону! Калмыки напали на понизовые станицы!
— Верно ли?
— Истинно так! Тайша Четерь из-за Волги своих привел. Много станиц пожгли, людей увели и скот!
— Еще забота Максимову,— проворчал Булавин, укладываясь под кустом терна.— Теперь ему надобно своих толстосумов защищать, что в понизовых живут станицах.
— Калмыки не дураки,— сказал Стенька.— Они не пошли по голутвенным, а подались к злату понизовому.
— К нам бы их приворотить, как начнем по весне. Токмо дики зело,— вздохнул Булавин.
Окунь был необычно возбужден. Глаза его ошалело шарили по склонам балки. Он отказался есть и пить, казалось, известие подействовало на него. Однако это было не так.
— Атаман, дай мне твой пистолет! — вдруг спросил он.
Булавин подал пистолет, даже не взглянув на юного казака.
Окунь схватил длинноствольный пистолет и убежал по склону балки за поворот. Вскоре неожиданно близко и рискованно громко грянул выстрел. Булавин переглянулся со Стенькой, и оба побежали туда. Саженей через сорок они увидали Окуня. Окунь стоял на дне балки и старательно целился в заросший терном склон. он что-то шептал при этом, как безумный, и не слышал шагов. Булавин со Стенькой подошли и увидали потрясающую картину: Окунь целился в икону!
— Вечная память Стеньке Разину! — дрожащим голосом проговорил он и снова выстрелил.
Старая, темная доска дернулась и, продырявленная, завалилась под куст.
— Вокунь! — окликнул Булавин. Казак вздрогнул и уронил пистолет.
— Я... Клад отныне мой! Слово вызнал!
— От чума взгальная! — выдохнул наконец Стенька. Даже его, бывалого степняка, и то поразило такое.
— Ладно. Будя вам! Пора собираться, прогон ждет в триста верст.
Окунь все еще дрожал. Пот крупными каплями падал с его лица. Глаза горели лихорадочной радостью большой удачи.
— Клад мой! Скоро у нас все будет! Всю голытьбу на коней посажу, в зипуны наряжу, ружьем увешаю!— хрипел он.
После того как ему дали вина и выехали в вечернюю степь, он рассказал, что в Бессергиевской старик-разинец поведал тайну слова, с которым откроется клад Разина. Для этого надо выстрелить в икону или крест трижды и крикнуть: вечная память Стеньке Разину!
— И где тот клад? — спросил Стенька-есаул.
— На донском острову близ Паншина-городка,— уверенно ответил Окунь — так, будто сам прятал.— А мы куда?
— В Сечу. К запорожцам.
Ночью проехали мимо Аксая. На рассвете, уже на измученных лошадях, успели переправиться через реку Миус меж Таганьим Рогом и Троицким, в котором почти круглый год жил азовский начальник Толстой. А потом потянулась бесконечная крымская сторона с ручьями, речушками, реками — все поперек их пути. Ни селенья, ни станицы, лишь мелькнет кое-где юрта кочевника да раз в сутки сторожевой курган, и снова под ногами лошадей вьется еле приметный летник в пожухлой траве да тянет в лицо родимая горечь полынного ветра. Только на пятый день сверкнул вдали Днепр. Выехали к нему как раз на большой подкове, откуда река поворачивает на запад, на пороги, а за ними, против устья Чертомлыка, что вливался в Днепр справа, и была Сечь. На большом острове громоздилась крепость с башнями и стенами из дубовых бревен. За ними подымался шатер церковной колокольни. Под вечер на берегу — ни казаков, ни городского шума, только несколько будар с запорожцами покачивалось на упругих осенних волнах. Запорожцы забавлялись рыбалкой.
Запорожская Сечь жила полусонной осенней жизнью, наслаждаясь остатками исконной дедовой воли, постепенно замирая в ратном безделье. Им, запорожцам, тоже, что тиханушкам,— ни выхода в море, ни похода на Крым или на Польшу, сиди и жди царева жалованья да отсылай казаков в царево войско. Сколько их полегло в сосняках Лифляндии, в топях приморских! Сколько полегло под плакучими ивами в земле литовской! Но Сеча еще жила надеждой на свое возрожденье, не зная, что жизни ей оставалось меньше двух лет...
— Рыбу ловят! — хмыкнул Стенька.
— Свистни им, пусть перевезут.
Стенька свистнул, но бараньи шапки запорожцев даже не качнулись. Свистнули вместе с Окунем — никакого вниманья.
— Ну-ко засветите в них чем-нибудь! Вон в того, что ближе!
Кинули в рыбаков комьями земли. Кинули палкой-сушняком — не шевельнулись. Булавин вытащил пистолет и выстрелил — как пни сидят запорожцы.
— О, чертово племя! — изумился Стенька.
— Я им сейчас, анчуткин рог!
Булавин сыпанул пороху в пистолет, закатил пулю, прицелился и ахнул по лодке. Было слышно, как пуля глухо тукнула в борт. Запорожец в лодке зашевелился и поплыл к их берегу.
— Сидайте, бисовы диты! — и повез в Сечу.
У ворот Сечи случилась заминка. Булавин знал, что надо было сначала известить Сечу через Кодак — главные ворота Сечи, что верст за семьдесят отсюда вверх по Днепру, и там ждать разрешенья на въезд, но время не терпело.
— Ты, длинноус, поди и скажи кошевому или Гордеенке, что приехал атаман с Дону.
— Посольство у Кодаке сидят! — ответил караульный.
— Скажи, что приехал атаман Кондрат Булавин по делу наших войск — Донского и Запорожского, а медлить немочно, понеже время ныне горячее!
— Цэ ты — Булава? — показал чумазую рожу в окошке ворот.
— Я.
— Сидайте, а мы пидэмо до кошевого!
Булавин присел прямо на землю под молодым дубком. Окунь ходил, разглядывая стены крепости. Стенька стоил у причала и задирался с запорожцем из-за дырки в лодке от пули.
Через час, не меньше, появился караульный. С ним пришел заросший, как леший, полковник, прихрамывая в засохших сапогах (не надевал целое лето), подозрительно оглядел прибывших, почесался и повел к кошевому. Булавин понял: раз принимают напрямую, без Кодака, значит прослышали в Сечи о делах на Дону. Теперь бы, думалось, поскорей бы круг собрали.
На общевойсковом кругу, разгоревшемся в одночасье, дали слово Булавину. Он рассказал все, как есть, и попросил помощи. Мнения запорожцев разделились, а кошевой и вовсе потребовал взять Булавина за караул и отправить его в Москву, как писалось в бумаге из Приказа Малыя России. Но как только кошевой заговорил о той бумаге — тут и взыграла запорожская кровь.
— Казаков выдавать?! Из Сечи?! Клади булаву, кошевой!
— Клади булаву! — вскинулся над толпой Костя Гордеенко.
Более трех тысяч запорожцев, растормошенных небывалым событием на Дону, предчувствием похода, взбаламученные словами кошевого, потребовали тотчас, в одну минуту, оставить высокую должность.
— Клади булаву!
— Вались с кошевых!
— Клади булаву!
Тимофей Финенко положил булаву на землю, поклонился воинству, пошел из круга к атаманскому куреню, дабы в тот же час перебраться в один из общих, где жили по полтораста запорожских душ.
— Кричи, лиментарь, кошевого! Кричи, лиментарь!
Чего ждешь?
Полковник поднял булаву над головой, крикнул:
— Кого в кошевые?
— Костку Гордеенко! — грянули со всех сторон, забив другие имена, выкрикнутые слабее.
— Кого в кошевые?
— Костку Гордеенко! — еще стройней ударила волна голосов, решительпо забив небольшие десятки других голосов.
— Кого в кошевые? — третий раз спросил громогласно лиментарь, и в третий раз выкрикнул круг казака Гордеенко.
— Бери булаву, Гордеенко! — сказал лиментарь и, хромая в своих сапогах, как в глиняных горшках, отошел в сторонку к другим полковникам.
Гордеенко был уже атаманом и слыл в московских приказах ненадежным, склонным к государеву воровству, но близким душе простого запорожца. Он вошел в круг, привычно поднялся на столец и вновь увидел вокруг себя просторный, но сплошь забитый сейчас майдан, обрамленный постройками длинных куреней, пристройками для общевойскового добра, увидел крутой шатер церковной колокольни и перекрестился. Потом он поднял булаву и низко поклонился на все четыре стороны. С его обнаженной головы узким хвостом свисал длинный оселедец.
— Казаки запорожски! Братове! Хай гутарит Булава! Булавин снова поднялся на столец и заговорил:
— Братья! Казаки запорожские! Было у нас собранье казацкое на реке Хопре для того, что прислан был на Дон полковник Юрья Долгорукой для розыску и высылки из наших казачьих городков новопришлых с Руси всяких чинов людей, и городки наши многие разорили и пожгли, а нашу братью, казаков, многих пытали и кнутом били, и носы и губы резали напрасно, и жен, и девиц брали на постель насильно и чинили всякое надругательство, а детей, младенцев сущих, по деревьям вешали за ноги. То они не по-православному делали! И такое видя над собой разоренье напрасное его, князя Долгорукого Юрья и при нем людишек его побили мы, донские казаки, до смерти. Атаман войсковой, Лунька Максимов, спужался царевых полков и супротив казачьей воли пошел. Мы, донские казаки, бьем вам челом, братьям нашим запорожцам, и хотим, дабы вам быть с нами заедино, стоять за волю Донского и Запорожского Войска!
— Добро, Кондрат Булавин,— сказал Гордеенко.— Рада станет думу думать.
— Зараз идти с Булавиным немочно,— сказал лиментарь,— понеже наша легковая станица зараз на Москве.
Это заявленье поуспокоило раду, вернуло ее к спокойному рассуждению, и Булавин понял, что до тех пор, пока не вернутся запорожцы с войсковым жалованьем и припасами из Москвы, ответа не будет.
— Живи, Булава, в Кодаке, я дам знать! — сказал Гордеенко.
Булавина с Окунем и Стенькой перевезли на пароме. Служивые люди стояли у самой воды и ждали, пока Стенька отсыпал им медяки.
— Едем в Кодак! — буркнул Булавин.
Вокруг Сечи на этот раз высыпало много народу, все больше торговцы из украйных городов и заморские, жившие за степами Сечи, обиравшие щедрое казацкое воинство.
