11
Дьяку Адмиралтейского приказа повезло: он остался жив. Ямщик кинулся в лес и убежал от беды, а когда среди ночи, проплутав по чащобам, вышел на дорогу, то с удивлением и страхом заметил, что это та самая воронежская дорога, на которой он потерял лошадей и седоков. Ямщик пошел по ней и наткнулся на ползущего в сторону монастыря Горчакова. До монастыря было дальше, чем до Воронежа, но страх перед неизвестностью непроеханного пути, где снова можно было встретить разбойников, заставил ямщика идти в монастырь. Он отдал Горчакову свой тулуп и налегке поспешил к архимандриту. До рассвета Горчаков уже лежал в той самой келье, где накануне он брал деньги у отца Даниила.
Горчакову было радостно ощутить себя живым после того смертельного страха и столь же смертельной опасности. Раны у него на голове никакой не было. Голова перенесла хоть и сильный, но тупой удар, видимо, воротник шубы, в который он вжал свою голову во время удара, и шапка защитили от смерти. Горчаков лежал на Широкой лавке, на перинной подстилке и жалел о своей шубе, о деньгах и почему-то особенно жаль было шапки. Черная соболья шапка была только что сшита и была так величественна, как шапка мономаха, и хоть на ней не было дорогих украшений — не то время! — но спереди, на лбу, скорняк умудрил поместить красивую меховую проседь, светившуюся, что звезда. Жалко было шапки, жалко золотого, выложенного алмазами креста, сорванного с шеи вместе с бархатным мешком. Ушел мешок, ушли деньги...
На другой же день Горчаков встал, а к вечеру был в церкви и отстоял всенощную. Ему не терпелось выехать из монастыря в Воронеж, уж больно откровенно светилось в глазах отца Даниила сожаление о том, что Горчаков остался жив...
Через четыре дня после случившегося Горчаков, обласканный самим Апраксиным, окруженный сочувствием, в ореоле мученика и почти героя, выехал исполнять свой служебный долг — разбираться в пожегном деле на Бахмуте и начать выселение беглых людей.
В тот день круг казаков на Бахмуте так и не удалось собрать: атаманствующий казак Шкворень прибыл с сеном поздно, а другие казаки, выехавшие в разные стороны степи, и вовсе прискрипели со своими возами под утро. Горчаков перенес казачий круг на утро, но отказался ночевать среди бахмутцев. Он отъехал с войсковыми старшинами и офицером полуроты на соляные варницы под Тором и там заночевал в холодных куренях. На ближайшие дни было много работы: надо начать выселение беглых, измерение земли, растычивание ее для изюмского полка, чтобы не было споров с казаками. Надо было проехать по речкам Красной, Жеребцу, Бахмуту...
Утром бахмутцы собрались на майдане. Коротко перетолковали на кругу, а когда солдаты Горчакова застучали в воротах, они уже решили дать им отпор, но пока не оружием, а на словах, и не лезть попусту на рожон. Разговор строить так: соляные варницы сами сгорели, а беглых на Бахмуте нет, но коль и найдется какой человек, то не отдавать.
Тройка Горчакова доехала до самой церковной коновязи. Дьяк скорбно вынес свою перевязанную голову из крытого адмиральского возка, пожалованного на время самим Апраксиным. Шуба на Горчакове была потертая — с плеча придворного человека, шапка старая, лисья, она грязно светила рыжими подпалинами, то и дело валилась на нос — так была велика, и Горчаков не раз вспоминал свою, снятую разбойниками.
— И шапка на глаза валится!
— Это ладно: стыд кроет!
— Кто-то ему голову пригладил, не наши ли в Диком поле?
— Мне бы он попался, я бы ему погладил!
У Горчакова потемнело в глазах от прихлынувшего волнения и ненависти к этому мелькавшему гороху ненавистных лиц, к этому враждебному мерцанью воровских глаз. Тут и там выхватывали сабли, и они холодно всплескивали над головами; казалось, свистни кто-нибудь из начальных воров — и все кинутся с воплем воинственным, начнут рубить в куски... «А мало взяли солдат...— мелькнуло сожаленье.— Это все Колычев жалеет. Ему надобно заставы держать вокруг Воронежа, дабы не разбежались работные люди, а мне тут, в самом гнезде казацком, воровском, хоть помирай...»
— Атаманы-молодцы! — сказал Горчаков, снимая шапку. Он выучил это обращение и считал, что на этом кончаются все тонкости их примитивной степной жизни.— Братья христиане!
— Немец тебе брат! — крикнул Окунь.
— А не то — сам дьявол!
— Царя подменили, теперь волю свою творят, казацку волю забрать желают!
Вокруг бочки теснилась войсковая старшина. Офицер незаметно кивнул солдатам — те встали поплотней и поближе, но после того, как начались выкрики, они с беспокойством в глазах поглядывали на толпу казаков, крутили головами в треугольных войлочных шляпах, но чувствовалось, что каждый новый выкрик понимают они и переживают по-своему.
— Набилось иноземцев, как мышей в мешок!
— Вытряхнуть их!
— Поделом!
— Зачем наехали, окаянные?
Стоявший по левую руку от Горчакова Обросим Савельев снял шапку, выступил вперед:
— Атаманы-молодцы! Боярин к вам с миром пришел, он желает...
— С каким миром? — спросил Шкворень.
— Он желает сказать вам, чтобы вы больше не шалили с огнем, не жгли солеварни, понеже от тех полымей великое оскудение казне чинится.
— Мы не звали сюда изюмцев, сами пришли и землю нашу поаршинили! — ответил Шкворень.
— Земля наша, казацкая!
— Обща земля! Ермак ее воевал да деды наши, а вам тут делать нечего!
— Не ваши кости в той земле! Не вам и топтать ее! — веско сказал Ременников.
Савельев переждал крик и вставил:
— Не землю пришли отнимать у вас, а пришли поучить вас жить по-христиански. Почто убыток казне царевой чинить?
— А нечего делать на нашей земле москалям, сказано было! — срывая голос, заорал Окунь.
— Он не понимает, порченым прикидывается, Обросим этот: ему что — его низовая земля далеко, ее у них не отберут.
— Да никто, говорят вам, не берет у вас землю! — сорвался Иван Соломата.— И солеварни — тоже дело понятное: вы сожгли, а больше так не делайте!
— Ишь, разорался!
— Подавишься, ворон!
— Не подавлюсь! — разошелся Соломата.— Атаман Войска Донского Лукьян Максимов передать вам велел, что-де не делом вы тут занимаетесь — солеварни жгете! Поостепениться требовал, а ежели станете и дале так-то чинить казне убытки, то и он, атаман Войска Донского, и государь утихомирят вас!
— Ты, Соломата, уж не продался ли боярам вместе с Максимовым? — спросил Шкворень, и на эти слова бурей отозвался майдан. Выкрики слились в сплошной рев.
— Я не продался, а вот ты, Шкворень, веру свою не продавай, не потакай ворам!
Тут Горчаков, тоскливо стоявший на бочке, как чучело, заговорил, сообразуясь с круговым пылом.
— Атаманы-молодцы и вы, люди Бахмута! Оставим распри из-за солеварен! Что было — то было, только впредь того не делайте, не причиняйте государю нашему сумнительства про вас и главоболия. Лучше поладим мы вами, да все вместе подумаем об ином деле, о коем государь наш батюшка денно и нощно печалится.
Притих майдан. Насторожился. Ременников спросил средь тишины:
— О каковском еще деле говорить тут?
— Велено мне, атаманы-молодцы, выискать на донской земле беглых людей, кои оставили господ своих на пустых землях, кои побросали лесные повалы, корабельные верфи, кои ушли от канала меж Волгой и Доном вашим, забросив его втуне.
— Не божье дело — тот канал! — раздался голос Белякова.
— Это почему? — спросил тихо Горчаков, превозмогая тупую боль в голове.
— Работные люди, что были там, знают! Там воды никогда не будет: вся в степу растекется. Там один колодец был, да и в тот Фома Вожжев кинулся, а как кинулся, то работные люди и вовсе ушли от безводья! Про канал тот молчи, боярин!
— Уж ты не бежал ли оттоль? — спросил Горчаков и дал знак офицеру.
— А хоть бы и бежал, так что? — заярился Окунь.
Солдаты двинулись к Белякову. Тот попятился в толпу, присел.
— Казаков вяжут! Казаков! — закричал Окунь и выхватил саблю.
Рявкнула толпа, качнулась на солдат. Полетела одна, потом сразу две еще фетровые шляпы. Старшина войсковой Обросим Савельев побледнел, схватившись за пояс, кричал что-то Горчакову. Горчаков, совершенно потерянный, топтался на бочке. В него кинули комки смерзшегося конского навоза. Дьяк закрывал голову руками, неуклюже слезая с бочки. Обросим Савельев что-то быстро говорил ему, озираясь на ревевшую толпу, а тот лишь коротко махал рукой и с помощью солдат пробивался к возку.
Лошадь с трудом прошарахалась через толпу. Мальчишки-казачата тесаками обрезали чересседельник, седло лошади съехало набок, хомут рассупонился, дуга завалилась, но некогда было поправлять.
Горчаков велел погонять, потрясенный неуваженьем к себе, еще не миновавшей опасностью и безвозвратной потерей надежд на обогащение. Он оглядывался и видел, как солдаты впритруску бегут к воротам городка, изредка отпихиваясь штыками. Казаки били по ружьям саблями, ломая штыки, кромсая деревяшки ружейных лож. Свист, крики, базарный гам. Летели палки, камни, комья навоза — все перемешалось в глазах Горчакова. Когда лошади вынесли возок за ворота — к счастью, оставленные открытыми для отступления — и он уже был на мосту, с земляного вала ударила пушка. Лошади присели в страхе и вдруг понесли с такой силой, что в одном месте, когда возок налетел на корень вербы, Горчакова кинуло, и он ударился обо что-то в санях больной головой.
«Только штыки! Только штыки! У-у-у!» — кусал он от боли губы, весь покрывшись холодным потом. Однако в душе он был рад, что остался жив, и все же радость его была преждевременной: из ворот Бахмута со свистом и разбойным гиком вылетел плотный косяк верховых с саблями наголо.
Допоздна, до первых петухов, праздновал Бахмут свою победу! Еще бы! Ведь не каждый день приходится выпроваживать москалей, да еще как выпроваживать! Не просто прогнать, но еще и пленить незваного гостя! Весь Бахмут, от мала до велика, перебывал у съезжей станичной избы, где сидел за караулом Горчаков. Его догнали казаки, отбили, продержали до сумерек и отпустили пешком в Тор. После этого казаки чувствовали себя не просто победителями, но к тому же еще и великодушными. Кабак и курени всю ночь стояли в огнях, только в курене Булавина не было света — ни лампады, ни свечи. Шкворень несколько раз порывался пойти туда, к Антипу Русинову,— горела душа взглянуть на его племянницу, но его удерживали казаки, окружив в кабаке тугим плотным кольцом, да и неловко было бабиться на виду у казацкого воинства.
Счастливее его был Окунь. Он не имел такого плена. Он выполз на баз, отдышался на морозце, попил у колодца ледяной воды и закачался прямо к Русиновым. Он радовался, что Шкворень пьян и с казаками, а он, Окунь, идет один к Алене. В нетрезвой голове бродили отчаянные мысли о немедленной женитьбе, и даже вечно пугающая его в этом случае нищета, то, что он голутвенный, а не домовитый казак, сейчас не беспокоили его. Он верил в свою звезду. Он знал, что найдет три старые вербы и под ними клад Степана Разина — несметное богатство. Он прикидывал в голове, что из семи возов золота он набьет себе четыре кармана, потом даст целую трухменку Шкворню, чтобы не сердился, что он женится на Алене Русиновой, а все остальное пустит на покупку красивого оружия и добрых кабардинских лошадей. Он уже видел табуны этих лошадей, которые он раздает казакам...
Он подошел к притихшему куреню, двинул коленом дверь — закрыто снаружи на обломок оглобли.
«Что за диво?» — подумал он, не соображая, что раз закрыто снаружи, то дома никого нет.
Он выдернул оглоблю из ручки двери, отворил и вошел.
— Эй, православные! — крикнул он и понял: пусто в курене.
В темноте пахло еще жилым. Ноздри Окуня уловили запах одежд, женских волос. Он пошарил в кармане, вынул кресало и с трудом, оббивая пальцы, высек огонь. При свете он окончательно понял, что в курене никого нет: на стенах — ни зипуна, ни трухменки. Из угла могилой чернел пустой сундук. Он вышел на баз. Ворота конюшни были распахнуты, выносили на волю теплую сладость сухого сена.
— Антип! — на всякий случай крикнул Окунь в пустоту.
Никто не отозвался.
Он снова высек огня и увидел на снегу следы полозьев.
Окунь побежал, раскатываясь по снегу, к воротам городка и там узнал, что Антип Русинов с женой и племянницей подался куда-то в степь.
