7

Горчаков прибыл в Воронеж в четверг вечером. Пятница и суббота ушли у него на церковь, на визиты к Апраксину и на поездки по округе, будто бы в поисках беглых, а в действительности он высматривал земли, выспрашивал у мелких и средних помещиков, когда и как смогли они приобрести землю и за сколько. Эти поездки еще сильней растравили его желанье заиметь в этом благодатном краю свой кусок земли. Воскресенье он ждал с большой надеждой на успех. В одном месте, верстах в двадцати от Воронежа, ему сказали, что продается земля. Он побежал с деньгами и едва не попал впросак: землю ту уже закупил сам Апраксин. В холодном поту Горчаков вернулся в Воронеж и никому, даже сопровождавшему его подьячему, не сказал ни слова.

В воскресенье он едва отстоял обедню. Нетерпенье терзало его. Придя из церкви, он застал в доме Колычева писаря, каких-то людей, которых он заметил через отворенную дверь в другой половине дома. По большой комнате ходил сам Колычев и, красный, рассерженно кричал на писаря:

—      Сколько раз тебе говорено: ныне титул государя пишут инако! Я те покажу, как бумагу ордену портить! Эвона, чего Курбатов выдумал: бумагу дороже денег завел, а на иной бумаге писать чтобы не смели, а ты этаку ценность портишь, поросячье рыло твое! Пиши, сукин сын, прости господи, навел на грех в святое воскресенье!

Колычев перекрестился и после того, как подьячий вывел государев титул по последней моде, стал диктовать, пропустив в горницу Горчакова, и затворил дверь ото всех.

Кто был в другой половине, Горчаков хорошо не успел разглядеть, но заметил лишь на одном одежду инородца.

—      Та-ак... Пиши: аз! Нет, не надобно аз! Пиши: «Всемилостивейший государь!»

—      То написано у меня,— вскинул брови подьячий Игнат Курочкин.

—      Тогда пиши: «Я, холоп твой, служил тебе, государю, верой и правдою многие лета, платя дани тебе конем и кормом, и ныне хощу басурманской веры отбыть и креститься хощу в православную христианскую веру. Милостивый государь-царь. Пожалуй меня, холопа твоего, вели, государь, меня крестить во имя отца и сына и святого духа и вели меня, холопа твоего, государевым жалованьем пожаловать».

—      Написал? Не смарал? Тогда припиши: «Вашего величества нижайший раб».

—      Все? — спросил подьячий.

—      Иди, иди с богом! — прогнал его Колычев, а сам, взволнованный, притворил дверь поплотней и подал бумагу Горчакову:

—      Читай!

Горчаков пошевелил отвисшей губой. Все было правильно, но он смотрел на воеводу, не затворяя рта.

—      Чего глядишь? Дело скрянулось с места.

—      Как скрянулось?

—      Сейчас подпись поставит некрещеный, и сей день бумага с почтовой тройкой пойдет на Москву. Давай деньги!

—      Ну?

—      Давай деньги! А через месяц, пока ты дело государево мытаришь, придет ответ с позволеньем государевым. Сведем некрещеного в церковь, а не то и дома окрестим.

—      А он согласен продать?

—      Согласен.

—      Сколько?

Колычев прищурился, неторопливо готовя ответ.

—- Полторы тыщи десятин! Все земли хороши, сам видел. Леса и поля. Земля густа, лежит та земля к восходу от Дона.

У Горчакова ёкнуло от неожиданности сердце. Губы пересохли и язык прилип к нёбу.

—      А цена? — прошептал он.

—      Я дал ему две пары красных онуч, новых, задатку ради, а деньги сам заплатишь, когда бумагу выправим, после крещенья.

—      А сколько? — он прикинул, сколько тысяч может собрать.

—      Денег-то? Да рублей семьдесят.

—      Это для задатку?

—      Задатку дал — онучи!

—      Семьдесят рублей — вся плата?

—      По тутошним ценам — вся.

Горчаков ел глазами воеводу: ему и верилось и не верилось.

—      Ужель куплю? Ужель манна с неба? — проговорил он бесконтрольно, но опыт жизни тотчас подсказал ему: но показывай радость, а то запросит торговый сводник больше.

—      Дабы все было пристойно закону, пошлину заплатишь по новоуказанной статье.

—      Да что пошлина! — отмахнулся Горчаков, глядя куда-то в стену и будто выскабливая с нее прилипшую мысль, вдруг забеспокоившую его. Выскоблил:

—      А чего ты не присовокупишь те земли себе? — спросил он настороженно.

—      Мне больше нельзя,— коротко и убедительно ответил воевода. Он распахнул двери и крикнул что-то не по-русски. В той половине дома смолк говор. Там зашикали. Замелькали чьи-то лица.— Иди сюда, Оргей! Иди, иди смелей!

В горницу осторожно, будто подкрадывался, вошел сухощавый, согнутый подобострастием человек. Из-за пазухи расшитого узорами кафтана торчала богатая шапка. Смуглое, с мелкими чертами, лицо тянуло настороженную улыбку. В полупьяных глазах не было страха, но спина гнулась перед русским начальником.

—      Эй! Пива сюда! А ты садись! — хлопнул он инородца по спине.

Та же красивая ясырка внесла кувшин с пивом и братины.

Колычев сел за стол, налил пива, спросил:

—      Ты ездил ныне по Дикому полю?

—      Езд! — кивнул мордвин.

—      Не был, часом, в Донецком городке?

Мордвин яростно мотнул головой из стороны в сторону — не был — и клятвенно затвердил:

—      Не былла! Не былла! — он схватил руку Колычева, прижал ее к своей груди и уже истерично завизжал: — Не былла! Не былла!

—      Да ладно! Ладно тебе! Я так спросил...— покосился он на князя и пояснил: — Брат там у меня двоеродный. В атаманах сидит...

—      Не былла!

—      Ну, хватит! Пей вот пиво! — он подвинул братину, отвернулся, растирая от усталости лоб ладонями, выжидая, когда инородец выпьет.

—      Карротн пывва! — выдохнул тот, скаля в улыбке белый серпик мелких зубов.

—      А скажи мне: покупают у вас там землю бояре или русские помещики?

—      У! Резан пископ Ена многа купал!

Колычев тихо и торопливо пояснил:

—      Иона, хитрец, рязанский епископ, много скупил ныне, да и в те года ухватил клин.— Он повернулся к Оргею: — Ну а уговор наш помнишь? Помнишь, утром с тобой говорил я?

—      Помну!

—      Тогда вот тебе бумага! — Колычев достал и положил лежавший на кситорке лист челобитной и второй — лист торговой сделки, которую они с Горчаковым приготовили заранее.— А вот тебе перо... Бери! И ставь свой росчерк. Ты чего сопишь? У тебя не сап ли?

Колычев отстранился, нахмурясь и рассматривая Оргея со стороны. По лицу прошла гримаса отвращения к гнилой болезни, но по всему было видно, что Оргей чист. Сопел он от выпитого в той половине вина и пива.

—      Пиши!

Оргей послушно взял перо левой рукой, переложил его з правую и налег грудью на стол. Колычев выдернул у него перо, обмакнул в чернила на дубовой конторке и снова подал — прямо в правую руку:

—      Вот тут пиши! Вот! — Он затаил дыханье и не шевельнулся, пока Оргей не подписал оба листа.— Во! Орел!

Бумаги Колычев тотчас забрал, помахал ими в воздухе и убрал в конверт. Дьяк смотрел на него, понимая, что эти бумаги ему еще предстоит выкупать.

—      Землю продашь вот ему! — указал он на Горчакова.— Это большой боярин из Москвы!

Оргей заулыбался, прижимая пустую братину к груди.

Горчаков счел нужным встать и налить ему пива собственноручно. Тот заулыбался еще старательней, порываясь схватить руку дьяка, но воевода сказал:

—      Он завтра придет к тебе землю смотреть. Не бери с него много, бери столько, сколько мы записали в бумаге Онучи-то не завалились? Здесь?

—      Зде-с!

Оргей вытащил из-за пазухи свою шапку, а за ней потянул красный конец шерстяных онуч.

—      Ну, ладно, ладно! Верю! Пей скорей да поезжай домой!