13
«Премилостивейший государь! На Черный Яр пришел я марта 2 дня, и черноярцы все вашему величеству вины шатости своей принесли со всяким покорением. Воевода на Черном Яру Ватутин добр и показал вашему величеству верную службу, многих их уговорил, при том есть и ныне из подьячих и из граждан, которые к шатости не приставали: и я тому воеводе велел быть по-прежнему да для караулов оставил полк солдацкой Обухов 500 человек, чтоб заводчиков не распустить до указу твоего самодержавия, а кто из черноярцев в шатости были, послал при сем письме перечень. Посланник мой, которого посылал я в Астрахань, с Саратова возвратился на Черный Яр сего марта 4 дня, привез от астраханцев ко мне отписку, и написали, чтобы я помешкал на Царицыне и пустить меня в Астрахань не хотят, и многие возвраты (развраты) между ими учинились. А я с полками своими от Черного Яру сего марта 5 дня пойду наскоро, и чтоб при помощи божией намерение их разорвать и не упустить из города и чаю поспешить. Повели указ прислать с статьями, о чем к вашему самодержавству писал наперед сего: естьли вину принесут, что чинить?»
Шереметев запечатал письмо собственноручно и велел капитану немедленно отослать почту. Окончив это важное дело, он вышел из воеводского дома, в котором он занимал все жилое помещение.
— Борис Петрович! Погулять, благодатель?
Воевода Ватутин перебрался в соседнюю крестьянскую избу, терпя холод, грязь, тараканьи шорохи по ночам, но не посмел стеснять генерал-фельдмаршала в своем доме. Шереметев не знал, что воевода опустил руки, когда Черный Яр поднялся за Астрахань, но тот на всякий случай подложил под подушку фельдмаршалу четыреста золотых.
«Воевода Ватутин добр и показал вашему величеству верную службу...» — вспомнилось только что отправленное письмо к царю.
— Хлебные и мясные припасы к войску отосланы, Борис Петрович!
— Воздастся тебе, Ватутин!
— Я верой-правдой...— шапкой дотронулся земли.
— Марта пятого дня изготовь для войску еще два ста телег добрых!
— Исполню, господин генерал-фельдмаршал! На Астрахань пойдете?
— Дело сие тебя не касаемо! — Шереметев запрокинул голову назад и чуть набок, будто принюхивался наставленной ноздрей.
Капитан, отсылавший почтовых гонцов, вынес ему меховой плащ и накинул на плечи. Шереметев пешком направился к съезжей избе, где его уже ждали офицеры на военный совет.
«Что-то будет?.. Чем встретит Астрахань? А ну как там, вопреки лазутчиковым донесеньям, все встанут заедино? На Тереке неспокойно, давно кипит башкирский котел, да и Дону веры нет. А ну как приворотятся друг к дружке — ног не унести...» — эти беспокойные мысли вызывали острую тоску по дому, но дом остался далеко, Москва почти за тыщу верст, а завтра еще дальше, на Астрахань — последние двести верст, а что за ними?
13 марта 1706 года пала последняя цитадель мятежной Астрахани — Кремль. В тот же день войско Шереметева входило в ворота строем. По обе стороны лежали ниц жители города. «Лучших людей» войска встретил митрополит, поздравляя с победой, и повел их в собор, где служили благодарственный молебен. В это время солдаты заводили торги с населением, украдкой пили водку, смешивались с солдатами-бунтовщиками Московского полка, стоявшего в Астрахани. Астрахань ждала казней, Шереметев — указу на то из Москвы.
А в эти дни под Астраханью, напротив Балдинского острова, где в двух верстах от восставшего города стоял недавно Шереметев, раскинул свой стан Рябой. Он опоздал к защитникам совсем на немного, и теперь весь его дружный гулящий люд — сотни две доброхотов — невольно глушил в себе боевой запал. Спали, греясь на весеннем солнышке, пили вино, посылая за ним в Астрахань, тихонько пересылались с Елисеем Зиновьевым, атаманом повстанцев, но своим для Рябого человеком, донцом. Зиновьев посылал им вино, а о деле просил пока забыть: крепость была сдана, пушки и ружья у повстанцев отобраны.
Во вторник на другой неделе после паденья Астрахани Шереметев без царева указу, пользуясь правом военачальника, казнил одного солдата, бывшего заодно с мятежниками. О казни стало известно Рябому от солдат, что были расквартированы в слободах под Астраханью. Желающих посмотреть объявилось много. Пройти удалось всем, но заранее, в воскресенье, будто на молебен в собор. Прошли и остались до вторника.
Рябой ходил по Астрахани в дорогой собольей шапке с белым отливом на взлобке и шубе нараспашку. Для шубы уже давно ушло время, но он носил свою добычу, красовался. Раза два встретился ему в городе сам Шереметев. Победитель повел на Рябого своим расплющенным на конце, утиным носом, уставил круглые, налитые оловянной тоской глаза. Рябой хмыкнул ему в лицо:
— Что, не узнал, боярин?
Астрахань переживала редкие дни начальственного безвременья, когда повстанцы, сдавшие город, еще не были схвачены и ходили по улицам. Яков Носов был в прежнем почете. Когда Рябой шел с ним по улицам, люди снимали шапки, кланялись, но говорили откровенно, как с батькой.
Такое же отношенье было и к атаману Зиновьеву, от Шереметева же отворачивались и спешили уйти подальше. Сам победитель опасался новых беспорядков.
— А может, к шубе признался? Нет? — вызывающе наглел Рябой.
Шереметев не мог признать шубу. То была шуба Горчакова.
В ночь перед казнью солдата многие участники мятежа покинули город и вышли к слободам. Туда же ушли все солдаты-повстанцы, уж им-то незачем было испытывать судьбу. Рябой через своих велел идти им к Балдинскому острову.
На другой день в толпе замелькали приворотные письма. Солдаты Шереметева, построенные для казни, перешептывались, а в задних рядах и просто передавали те письма из рук в руки. В тех бумагах говорилось, как хорошо жить в Заволжьи, на Тереке, на Дону. Писал кто-то из солдат-повстанцев...
Казнь получилась никудышной. Из ворот Кремля выволокли пень, потом вывели из подвала отговевшего солдата. Сержант Щепотев прокричал но бумаге указ, и солдату дали целовать крест.
— Братцы! Солдатушки! Попейте волюшки! — крикнул солдат.
Ему торопливо, нечисто — в два удара — отсек голову заплечных дел мастер Ерофей Кошелев, пьяный, вислоротый, пришедший с Шереметевым из Казани. Рябой стоял близко и угрюмо смотрел на его мокрые, красные, как раздавленный перец губы, выпяченные из бороды.
— Анчуткин ррог! — услышал вдруг Рябой в тот момент, когда Ерофей ударил по шее второй раз.
— Кондратей Офонасъевич! И ты тут?
— Вот и попадись такому,— кивнул Булавин вместо ответа,— он тебя, как баба дикого гуся, станет резать с утра до ночи.
— Хоть бы на своих учился, вон у них шеи-то какие! — повысил голос Рябой, кровяным белком поводя на Шереметева и офицеров.
— Он и на нашем брате руку набьет,— прогудел Булавин.
Рябой посмотрел на озабоченное лицо Булавина, на шрам на щеке. Согласился:
— Ныне время такое, атаман. Ты про что думу держишь?
Булавин вышел из толпы, надел шапку.
— Вот оно, дело-то, Иван...— он кивнул в сторону пня.— Так нельзя-а-а... Их тут всего шшапотка была, а бояры вон сколь полков прислали. Они наших казаков ждали, да разве Максимов пришлет!
— Иуда наш войсковой атаман! Попадись он мне, я бы его...— Рябой схватился за рукоять сабли, торчавшую в раскиде шубы.— ...до седла бы развалил!
У ворот города уже ставили караул. Рябой почуял, что это не к добру, и пронзительно свистнул. Местах в семи отозвались ему таким же свистом. Вскоре у ворот скопилась его вольница, наперла, надавила — смела стражу солдат, охотно отбежавших в сторону.
— Пойдем к нам! Во-он наш стан! — показал Рябой.
— Меня ждут. Ехать надо.
— А лошадь? Возьми у меня!
— Лошадь тут, поблизку, в слободе,— Булавин поправил шапку, посмотрел на дорогую шубу Рябого, на его людей — кое-кого он узнал, да и они помнили Булавина по ночевке в степи — и сказал: — Весной да летом можно и распокрывши казаковать, а вот к зиме всем вам по ладному зипуну надобно будет!
Он подмигнул и заторопился к слободе. Прошел дюжину шагов, оглянулся на оглушительный свист и увидел: машут ему шапками.
— Кондрат! В степу Вокунь рыщет. Видал его. Гутарил, будто с Бахмута твой беглый ушел куда-то к Шульгину колодцу! Чего? Не был еще? Прощай! А коль Сеньку Драного увидишь, скажи, что я богат ныне, зараз долг отдам!
Из ворот города выплеснула небольшая толпа пеших. Закачались стрелецкие шапки, засинели приталенные кафтаны. Булавин приостановился, увидав и солдатские треуголки.
— Братцы! Казаки! Люди добрые да православные!
Возьмите нас с собой! — взмолились они, оглядываясь на ворота.— Нету житья!
Подбежали и все скопом кинулись в ноги Рябому. Рябой стоял в своей дорогой шубе, распаренный, величественный, в дорогой собольей шапке с белой проседью-звездой. Горчаковской шапке.
— Да как же мы вас возьмем с собой, коли вы нам не пара? — подмигивал он своей вольнице.— Мы смотрим в небо, а вы — в земь! Кто с нами — тот в небо смотрит. Казак — сокол!
Стрельцы хоть и поутратили свою стать в ссылке, но шевельнулась в них гордость былая. Поднялись, оббивая грязь с колен.
— Да возьми ты их, Иван! На Дону места хватит!
— Нет! У меня прогон со своими в верховые станицы лег, к атаману Хохлачу. Голый меня туда посылает!
— А где он?
— А тут, недалече! Супротив Балдинского острова стоит. Опоздал в Астрахань-то, вот и встал тоску поразмыкать! Пусть они к нему идут! Тут версты две с гаком! — кричал Рябой издали.
«Ах, молодец Голый! Молодец Микита!» — думал Булавин, направляя коня на запад, куда он ездил уже третий день подряд.
