14
Верстах в двенадцати от Астрахани Булавин ждал оговоренной через посыльных встречи с терскими казаками, но они не приехали и на третий день. Засветло Булавин погнал коня назад, за Астрахань, где напротив Балдинского острова раскинул стан Микита Голый. «Астрахань пала — терчане передумали»,— решил Булавин.
Близ Астрахани в пустынной степи встретились два всадника — выплыли из вечернего тумана, как из воды. Вспомнилось, что не так давно, только в другом месте, на Дону была такая встреча, кончившаяся мирно. А что сейчас?
— Эге-гей! — окликнул Булавин.
В ответ, как и в прошлый раз,— ни звука, лишь послышалось, как лязгнула чья-то сабля, а может, показалось... Это снова были калмыки — видно стало по кривой посадке,— однако на этот раз всадники не разъехались на обе стороны, как бы обжимая встречного, да и бег их лошадей был торопливый, целеустремленный. Вот уже они были совсем рядом. С седел свешивались толстые, деловые веревки, совсем не похожие на арканочные.
«Эти по делу торопятся...» — с облегчением решил Булавин и, поравнявшись, приподнял над головой трухменку.
Встречные не подняли рук, но один из них повернул голову и будто кивнул в ответ.
Не раз приходилось замечать, что волнение седока передается лошади. Поволновавшись сам, Булавин взвинтил и лошадь. Она и дальше беспричинно дергалась, сбивала шаг и вскоре так уморилась, что к стану Рябого еле приплелась.
Волга открылась с высокого правого берега широко и неожиданно светло. Среди черной весенней земли, среди сумерек, она вылавливала весь свет, что еще сочился из потухающего неба, и поблескивала легкой волной, и играла вся в длинных прохватах прибрежных теней. Горели костры. От камышовых отмелей стреляли.
Как только Булавин спустился глубокой промоиной к берегу, плотная, пахнущая дымом и потом толпа тотчас окружила его. Он не видел Голого и не мог поручиться, его ли это стан. Никто не узнавал его, да и мало кто видел и слышал его разговор с Рябым у астраханских ворот. А тут набежало сотни полторы. Он не рискнул спешиться и с седла рассматривал незнакомых ему людей. Это были гулящие люди. Из беглых. Это были прошатаи-первогодки, оставившие где-то семьи, или вовсе неженатые — бурлаки. Булавин знал этот безрассудно смелый, опьяненный волей народец. Особенно он опасен не сейчас, а по осени, когда все они, сжившись за лето, опасаясь потерять свою главную силу — единство, мечутся по степи в поисках зимнего пристанища, шумя и жаля, как осенние мухи. Сейчас они тоже были не ангелы: разожженные Голым на подмогу Астрахани, они не выплеснули себя — опоздали на помощь...
— Птица степная про нас пожаловала! — крикнул кто-то.
— Ощиплем! — обещали тут же.
— Не страшится жизни отбыть! — подходили с оружием.
И вот теперь, когда уже не было никакой возможности вырваться отсюда и уйти, он с непонятным для самого себя спокойствием, почти отрешенностью к своей судьбе угадал по выкрикам, по одежде, по лицам, что этот полудикий людской табун, мечущийся по степи, крепко сбился из разных по крови и вере людей. Это было удивительно и ново даже для него, Булавина, считавшего Дикое поле родным домом. Он понимал теперь, что в этом большом и неустроенном дому наступали независимо от хозяев большие перемены. Что делать? Видно, приходили новые времена...
— Он приехал за караул нас брать! Из Астрахани!
— Ой, страшно!
— Помрем в сей же час!
— Не журысь, брате, мы з ним ще потягаемся!
Уже десятки рук трогали эфес сабли, пистолет, сапоги, стремена. Кроме людей поволжских земель тут мелькали лица калмыков, темнели усами крестьяне украйных земель, немало было казаков. По голосам русских людей он узнавал, что пришли они с воронежских, московских, новгородских и даже северных земель. Порознь ему приходилось встречаться со всеми, но чтобы увидеть всех вместе — такого еще не бывало. К тому же в толпе среди зипунов мелькали шинели солдат, стрелецкие кафтаны. Один солдат пробился к лошади Булавина и полез в переметную суму, где было всего лишь сухое пшено на случай ночевок в степи.
— Худо живешь, атаман! — огорчился солдат.
Солдат был обтрепан. Обшлага его кафтана висели бахромой, сквозь чулки, грязные и рваные, темнели волосатые ноги. Шапка на нем была уже не солдатская, а крестьянская, из бараньей шкуры. Сквозь рвань широченных казацких шаровар просвечивали еще прочные солдатские штаны, сразу видно — перезимовал беглый солдат.
«Неужели никто меня так и не признает?» — немного забеспокоился Булавин. Голого нигде не было видно.
— Где ваш атаман? — спросил Булавин.
— Все мы атаманы!— крикнул от костра чернявый казачишка.
Этот выкрик сбил разговор.
— Сто-ой! Сто-ойтя-а! — заорал за толпой краснолицый, обожженный морозом и солнцем здоровяк. Булавин узнал его сразу. Это был тот нахрапистый бурлак, что
встретился в степи за Бахмутом. Это ему Булавин разрубил шапку.— Погодитя! У меня с ним дела! Он меня распокрымши оставил — шапку разрубил. В котел его!
— Да побойся бога, Лоханка! Не знавши человека, смерть на ём желаешь творить! Атамана жди!
— Атаман будет со мной в согласии! — ревел Лоханка.
— Все одно, атамана надобно!
— Да вон уж идут гульбщики с добычей!
— Идет атаман!
За клубами дыма и пара от кипящих котлов к костру подошло с десяток человек. Покидали уток на желтую траву. Двое опустились на колени и составили с головы полные ведра рыбы. Тут же грохнулся мокрый бредень, его-то и нес атаман.
— Эй! Атаман! — солдат махнул бараньей шапкой, видимо, ему не терпелось покончить с залетным казаком и забрать его лошадь, которую он уже держал за узду.
Атаман, сторонясь дыма и вытирая потную от бредня шею подолом рубахи, пошел к толпе.
— Микита! — привстал в стременах Булавин.
— Кондратей Офонасьевич! — Голый вскинул сразу обе руки и полез к лошади.— Чего крух тебя стали?
Булавин неторопливо спешился, посмотрел на толпу уже с земли и беспечно ответил:
— Да вот худо живешь, не кормишь своих казаков!
— Как это — не кормлю?
— Да вот меня сварить вознамерились,— ухмыльнулся Булавин невесело.
— Хто? Энти? Энти сва-арят! — ответил Голый и первым захохотал.
Хохот толпы тотчас покатился по всей пойме ручья, выплеснулся в степь, где вскрикнули испуганные дрофы.
Голый повел Булавина к костру, к раскиданным попонам, и хотел было сесть, обсушиться, но повернулся и крикнул:
— Эй! Лоханка!
— Чего-о!
— Стреножь аргамака и пусти по ручью! Слышь?
— Не глухой!
Голый тяжело опустился на попону и полез за трубкой. Булавин окинул его изучающим взглядом. Как он осунулся за какую-то неделю! По щекам провисли сверху вниз тяжелые складки, глаза ввалились. Он закурил и молча смотрел этими воспаленными глазами, как чернявый ермачишка бросает в котел порубленные части дикой степной козы.
— Скоро вечерять станем,— сказал он хрипло и закрыл глаза от табачного дыма.
Только на третьем часу после заката, в непроглядную темень, притащились из степи два калмыка — те самые, что повстречались Булавину. Они, оказалось, ездили в Облив и привезли вьючным способом два бочонка вина. Вольница Голого, пока их не было, обещала изрубить ленивых калмыков за мучительные минуты ожидания выпивки и еды, к которой никто не смел прикоснуться. Когда же появились наконец калмыки, то радость была так велика, что все клятвы были тотчас забыты, а самих посыльных едва не сняли с седел вместе с бочонками вина. Да и потом трепали их по спинам, по шапкам, а калмыки понуро ходили вокруг своих лошаденок, качали головами, промывая натертые до крови бока животных. Однако общее веселье захватило и калмыков. Они посматривали в освещенный круг, где на попонах, на сухом камыше и просто на земле устраивалась сотня Голого.
— Поздненько вечеряете,— заметил Булавин.
— Да вот вина заждались.
Из огромного глиняного котла выворотили разрубленного на четыре части сайгака, выкатили из золы, из-под дрожащего угольного жара облепленных глиной диких уток, несколько дроф, повытаскивали из сумок свои припасы, запаслись глиняными черепками, ложками, нарезали саблями черствый хлеб. Под нетерпеливый гогот забили в землю четыре деревянных обломка, поставили на них первый бочонок и, затаив дыханье, вывернули тычку. Хлынула сверкающая сталью зеленовато-прозрачная масса прямо в подставленное деревянное ведро.
— Стойтя! Вядро рыбой пахнить!
— Нехай!
Черпать из ведра и разливать вино пошел сам Голый, чтобы не возникло драки. Он отослал первый ковш Булавину, отпробовал сам, а потом честно расчерпывал и, пока не опорожнил весь бочонок, не отошел. Потом он лежал вместе с Булавиным на попоне, вместе с ним ел мясо, тыча его в соль. Без него открыли второй бочонок — и отмякли закоржавевшие души, заговорили враз, душевно и широко. Кое-где всплескивали песни, но не выживали пока в сплошном гомоне сотни глоток.
— Весело живете,— заметил Булавин.
— Гуляем, атаман...
— Скоро у тебя мужики к воле навалились,— и, видя, что Голый не отвечает, спросил: — Чего делать надумал?
— На зиму надобно куда-то приколыхаться, а не то... С Бахмута, кажись, многие беглые съехали, курени пусты, не пойти ли туда? — Теперь Булавин не ответил, и Голый продолжал: — Курени найдем, скота прикупим, до поры-то надо перебиться.
— Не уживется такая орава на Бахмуте. Смута найдет.
— А чего ты сдумал?
— Лучше вам пристать к новым городкам, а не то — коль желанье есть — свой городок срубить, подальше от тракту царева.
— Нет. Нам только до весны, а до весны мы и в пустых деревнях проживем, их много ныне в позапольной Руси. Все домы стоят пусты, как колокола навроде. Эй! Олексей! — крикнул Голый.— Ты от Кошаева сбег?
— От него.
— Сколько у него хрестьян в нетях?
— Сколько голов — не ведаю, а сто шестьдесят дворов запустело.
— О! Слышал? — повернулся Голый.— Есть нам крыши, за две недели до них дойдем.
— А весной? — спросил Булавин.
Голый грыз кость сайгака, высасывал жаркую жирную прянь разваренной лопатки.
— А на весну? А в Астрахань подадимся. Весело там ныне, слыхал, поди?
— Я-то слыхал, а ты чего прознал про Астрахань и откуда?
Голый приподнялся на локте, но продолжал глодать кость и косить глазом, выглядывая кого-то в расползшейся вольнице отыскал. Крикнул:
— Эй! Где там Лоханка?
— Тут я, атаман.
— Иди сюда!
Лоханка повозился у бочонка, поспорил с кем-то. Он забрал с собой большую ендову вина и навис над Голым кислой громадой пропахшего полынью и потом зипуна.
— Расскажи, Лоханка, моему атаману бахмутскому про нынешнее житье в Астрахани! Чего косишься?
— Да мы с ним знакомы: он мне шапку разрубил,— расплылся в улыбке астраханец.
— Он те и башку разрубит на четыре части одним ударом! Говори нам про Астрахань, про то, как вы там бунт учинили!
— Так как учинили? В нашем застепном углу тот огонь шибко приживчив. А как учинилось все — кто ж его ведает,— Лоханка посмотрел в темноту степи, отпил из ендовы. Подумал.
— Ты гутарил, будто из Москвы кто-то приходил,— напомнил Голый.
— Верно! Пришел ныне из Москвы на Астрахань стрелецкий сын Степан, племянник коломенского Ивана Сугоняя. Пришел он да и говорит, что государь ныне далеко, в чужих землях, а потому можно-де старую веру утвердить. Города, мол, все пусты, а в которых малые люди есть, те того желают и рады будут, коли Астрахань, Дон да Яик подымутся за старую веру. В июне сказывали, что государя и вовсе не стало, а того ради воевода Тимоха Ржевский и его начальные люди веру христианскую спокинули: начали бороды брить, в немецком платье ходить, завели, антихристы, причальные и отвальные пошлины. Привезешь хворосту на шесть денег, а привального берут гривну! Каково жить? За рыбой поехал, еще неведомо, выловишь ли ту рыбу, а уж плати отвальную гривну. Зароптал народ. А тут еще Григорья Ефстифеев, хороший стрелец, отказался и бороду брить, и платье немецкое носить, и пошлины с мужиков не стал собирать. Посадили его за караул. Ладно... А чего вы не пьете? — Иван заглянул в ендову, отхлебнул с десяток лошадиных глотков, подал ендову Голому.— А тут в июле на торгу молва прошла, что-де на семь годов бояре наложили запрет на все свадьбы, что-де дочерей и сестер велено будет выдавать замуж только за немцев и будто бы их уж к Казани подвозят. Чего тут началось! На другой день сыграли сразу боле ста свадеб. Я сестру свою выдал за одноглазого бурлака, а разве он ей к сердцу прильнул? Да неужто я выдал бы ее за убогого? А?
— Ну и как там пошло, в Астрахани? — поинтересовался Булавин.
— Так как пошло? — приподнял косматые брови Лоханка.— В ту ночь кто от страха, кто от свадеб не спали. Под утро собрались мы, человек с триста, вломились в Кремль через Пречистенские ворота, убили только пять человек, да в набат ударили. А когда по набату сбежались стрельцы и солдаты всех полков... Семка! А Семка! — окликнул Иван солдата, но махнул рукой.— Не слышит, пьян, должно. Прибежали и все с нами заодно. Поискали воеводу — не нашли, зато вытащили подьячего сына Кучукова да перед соборной церковью и подняли на копья. Ну и началось, пошли мы кувыркать их за дом пречистой богородицы...
Лоханка опять заглянул в ендову, допил и закончил:
— Солдаты молодцы: в ту ночь они немцев своих покололи. Полковника Девиня, капитана Меера и бабу его.
— Бабу-то зачем? — спросил Булавин.
— А она надсмешки строила над верой христовой, говорила накануне как раз, что-де скоро и мы в пост станем мясо есть. Хотели государю послать письмо...
— Нету государя! — зыкнул кто-то от огня.
— Как нету? — спросил Голый.
— Нету!
— А, корабельщик! — узнал Голый.— Это ты в Азове вызнал, что ли?
— Государь в Стекольном городе в столб закладен, а в Москве не прямой государь сидит, вот чего, а коль не веришь, поди проверь!
— Неведомо, жив али не жив истинной государь,— авторитетно сказал солдат,— а только царь Иван Алексеевич жив!
— Да он жа помер! — хохотнул корабельщик.
— Ты в своем Азове сидел, ничего не ведаешь, а мне на Волге люди сказывали, а им — праведник Авилка, что-де живет царь Иван в Иерусалиме для того, что бояре воруют. Царь Петр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Тот пришлый человек Авилка все знает, он на Калитве ныне живет, а пришел из Иерусалима и пророчествует, хоть и расколу держится. Авилка сказал в первый азовский поход, что-де не взять царю Азова — и не взял. А во второй Авилка сказал: возьмет царь Петр Азов — и взял!
— Нету царя Петра! — закричал подвыпивший корабельщик.
— Есть царь Петр! — встрял опять солдат.— Кто жа меня под Нарвой палкой бил, ты, что ли?
— Антихрист тебя бил! Царь Петр в столб закладен в свейском городе Стекольне!
— Царя Петра и вовся не было! — крикнул уже напившийся чернявый кашевар.
— Как это не было? — насупился солдат.
— А так! Царица Наталья все девок рожала, а царю Алексею это нелюбо показалось, он и затосковал. А когда царица родила перву девку — тут бояре возьми да и подмени ее на немецкого выкидника! А ты, корабельщик, дурак!
— Ах ты шкварка неумытая! — корабельщик выхватил из костра горящую головню и швырнул в кашевара. Головня грохнулась оземь, осыпая искрами вокруг, отскочила и треснула в лицо смиренного старца, прибившегося к вольнице несколько дней назад.
— Ах ты крыса корабельная! — вскричал солдат.— Ты почто святого старца забижаешь?
— Я — крыса? Ах ты короткополая смардина!
— Я?! — солдат выхватил саблю.
— Забью! — корабельщик выдернул из-под полы пистолет.
— Сто-ой! — Голый упруго вскинулся с попоны, ринулся сзади на корабельщика и выбил у того пистолет.— Убери саблю, а не то... Ну!
Солдат попыхтел, отходя от злости, повернулся и ушел к ручью. Корабельщик потянулся к пистолету, но Голый поднял его, разрядил и только тогда отдал.
— Промежду себя только собаки грызутся! — сказал он и, чтобы не напрасно выходить к костру, дошел до бочонка и еще налил себе. Он вернулся к Булавину, посмотрел на сидевшего рядом Лоханку и вспомнил:
— Ну, и чего дальше у вас, в Астрахани?
— Дак чего? На другой день сыскали мы воеводу. Стрелец Уткин, лихой стрелец, копьем его сколол. И все. Тут мы выбрали умных людей. Стали грамоты слать.
— Читывали,— обронил Булавин.
— О! — обрадовался Лоханка и хлопнул Булавина по широкой спинище, будто у них и сроду не было ссор.— Только ни Дон, ни Терек нам не дали вспоможенья, а ежели дали бы — взяли бы мы Царицын и на Москву бы пошли, вот-те крест! То-то бы лихо погуляли, зипунов бы в боярских сундуках поискали! Эх! Да, может, и не свернется то дело наше: еще тлеет у нас!
Он повалился набок, перекатился с попоны, встал и, качаясь, пошел к бочонку.
— Худо Астрахани,— негромко сказал Булавин.— Им, по слухам, только Красный да Черный Яр вспоможенье дали.
К ним приблизился старец, из-за которого чуть не разгорелась драка. Лицо его было цело, лишь борода подгорела и пестрела рыжиной на белизне седины.
— Вечерял, Епифаний? — спросил Голый.
— Вечерял.
— Тогда покури! — хохотнул от скуки Голый.
— Спаси бог!
— Устрашился сатаны?
— Через тот дым твой душа человечья напрямик во ад опустится!
— Ну!
— Истинно тебе говорю!
— Отчего так?
— А оттого, что табак есть трава с могилы Саломеи!
— Откуда трава? — крикнули от костра. Это снова встрял чернявый кашевар — во все стороны уши!
— С могилы Саломеи! — повысил голос Епифаний.— Той самой, что отрубила голову Иоанну Крестителю!
— Ну и чего? — поддразнил Голый.
— А того, что весь смрад костей ейных та смрадна трава всосала в себя, а вы, пропащее племя, сосете ту траву — чистый грех впитываете!
— А мне с той травы на сердце легше премного! — то ли озоровал, то ли правду говорил чернявый.
Старик не выдержал — встал на колени, затряс в ту сторону бородой:
— И рекут греховные: неправ путь господен, а это их путь неправ! — и в изнеможении опустился на локти с краю попоны.
— Ладно, Епифаний, полежи тут. Книжка-то с собой? — спросил Голый. Он вздохнул, завалился на спину, опершись маковкой в бок Булавину.
— Книжка всегда при мне!
— Почитал бы, коль есть охота.
— Как не быть! Как не быть такой охоте, когда православный мир сгинет совсем от великих грехопадений!
Голый посмотрел — свет от костра еле доходил до их попоны, и он крикнул солдату:
— Отвали от кострища, да подгреби сюда огню!
— И сам подгребешь, не сломишься! — ответил солдат, все еще сердитый на Голого.
Покряхтел Голый, а пришлось самому устраивать костер у попоны. Подгреб жару, притащил сушняку, раздул и снова завалился.
— Я гляжу, у вас тут, как у татар: никто никому не подчиняется! — впервые улыбнулся Булавин.
Голый лишь махнул рукой и толкнул старика:
— Читай!
Старичок чуть посторонился от дыма, достал из-под рубахи замусоленную книжку в деревянном переплете, глянул сначала на Голого, снова завалившегося на спину и прикрывшего лицо шапкой, потом на Булавина, глядевшего в огонь, и без предисловий начал читать. Голос его хрипел, видимо, проповедник волновался, по постепенно он успокоился, забубнил ровно, певуче, выводя слова священного писания.
— «Се дни придут, в них же живущие на земле обременены будут данями многими, и скроется путь правды и будет вселенная неплодна».
Теперь Епифапий посмотрел только на Булавина. Тот молчал, не отрывая глаз от огня.
— «Аще же тебе даст Вышний живу быти, узриши по третией трубе, и воссияет внезапу солнце в ночи, и луна трижды в день. И воскаплет кровь от древа, и камень даст глас свой, и поколеблются людне. И птицы прейдут от места своего, и море Содомское рыбы изринет, и даст глас ноцию Он. И смятение будет на местах мнозех, и огонь часто ниспустится, и зверье ползучее поселится, а болезные жены породят чуда».
— Верно читает! — крикнул Семен Лоханка.— Жен бы сюда, а чего породят — того никто не ведает! Жен да крышу над головой — вот те и рай!
Будто очнулась пьяная вольница вокруг большого костра, задвигала черепками, ендовами. Второй бочонок крепкого вина пошел в наклон.
— «...и друзи все сами на себя ополчатся, и скроется тогда ум, и разум отлучится в хранилище свое. И взыщется от многих и не обрящется, неправда же и невоздержание умножатся на земле».— Старик перевернулстраницу, поскреб по ней кулаком, как копытом, и, возвысив голос, торжественно закончил: — «И уповати будут человецы, и не восприимут: трудиться будут и не управятся...»
На попоне молчали, лишь от костра доносился гомон. Там пекли рыбу, выкатывали из костра оставшихся уток, замазанных в глину, раскалывали, с руганью, обжигаясь и смеясь, и снова пили.
— А дальше? — буркнул Голый из-под своей трухменки.
— А дальше жиром заляпано,— вздохнул Епифапий.
— А за жиром чего?
— А за жиром...— борода пошелестела по странице.— А за жиром вот чего: «И приде ко мне Саладин, вождь людям, и рече: восстань убо, и вкуси хлеба и не остави нас, иако пастырь стадо свое в руках волков лукавых...»
— Ты чего, Епифаний?
— Глазыньки слепнуть...
Сухой бурьян еще лежал обочь, но никто не поднялся и не бросил его в потухающий костер. Старик посидел молча, глядя куда-то по ручью, в черноту ночи, потом молча поднялся и ушел за большой костер.
Булавин задумался над прочитанным, но ничего, кроме путаницы мыслей и непонятных тревожных предчувствий, не вызвал старик своим чтеньем. Он поднялся и пошел в темноту посмотреть лошадь.
В низине побулькивал ручей, окрепший после первых весенних дождей. Там у самой воды выметнулся сквозь обожженную летним суховеем траву редкий подсад — последний корм минувшего года. Стреноженные лошади тяжело прыгали, отыскивая эту траву по запаху, держались кучно, поближе к людям. Пока все было спокойно в степи. У костра тоже почему-то вдруг притихли. Прилег несвязный говор в стороне, и вот уж кто-то попробовал затянуть песню:
Как на Волге-реке да на Камышенке...
Голосишка был неважный, и тогда заново начал другой, сильный, Булавину показалось, голос Лоханки:
Как на Волге-реке да на Камышенке,
Казаки живут, братцы, люди вольные,
Все донские гребенские, со яицкими.
У казаков был, братцы, атаманушка,
Ермаком звали Тимофеичем.
Не злата труба, братцы, вострубила,
Не звонка ли, не громка ли речь возговорила.
То возговорил, братцы, Ермак Тимофеевич:
«Уж вы думайте, казаки, попридумайте!
Как проходит у нас лето теплое,
Настает, братцы, зима холодная.
Еще где нам, братцы, зимовать будет?
Нам на Волге жить — все ворами слыть,
На Яик идти — переход велик,
На Казань идти — грозен царь стоит,
Грозен царь стоит, братцы, немилостивый.
Он послал на нас рать великую,
Рать великую — в сорок тысячей!
Так пойдемте ж да возьмем Сибирь!»
У костра стало совсем тихо. Вдоль по ручью тяжело прыгали стреноженные лошади. Булавин пошел туда и вскоре услышал ржанье: аргамак узнал его.
— Сенька-а! — прокричал кто-то у потухающего костра.— Вино пролито!
А совсем рядом разгорался серьезный разговор двух отошедших в сторону:
— Повинись!
— Я не подымал!
— Кашевар видел — ты подымал копейку!
— Не я!
— Повинись!
— Не я!
Двое отошли, накаляя страсти.
Булавин дошел до своей лошади, поискав ее на голодном весеннем уволье, но прежде чем распознал ее в темноте, она сама учуяла хозяина и радостно ткнулась ему в шею мягкими, как пена, губами.
— Ты мне не побратим, ты — высмердок! — доносилось слабее.
— А ты бойся злого навета!
— Повинись!
— Не я!
— Чтобы тебе всю жизнь в тяглых ходить!
— А тебе, неверующий Фома, всю жизнь под боярской рукой костохватом быть!
Булавин гладил лошадь и чувствовал ладонью хрящи ее тугих тонкострижепых ушей — животное прислушивалось к людскому спору из-за утерянной копейки. То была их жизнь...
— Караульных наверхи! — разнесся под берегом голос Никиты Голого.
Костры попритухли. Вокруг валялись на седлах и попонах бездомные люди — вольница атамана Голого. Он нашел их в степи, отринул этих разноземельпых от тупого разбоя, что вершили они живота своего ради, вложил им в головы свое слово и привел под Астрахань. Ничего, что ныне опоздали, еще все впереди. Будет у них и одежда, и оружие, и кони, и эта несчастная, ныне надобная им копейка, только все надо обдумать...
«Думай, Кондрат, да не продумайся...» — засверлила ему мозг тяжелая мысль.
— Ну, гуляй! — сказал он лошади.— Завтра — к Некрасову!
