11
Около сотни бахмутцев и столько же степной вольницы, пришедшей с Лоскутом и Гришкой Банниковым — все на конях,— выбрали походным атаманом Булавина. Он провел их мимо Нового Айдара и под самым Шульгиным-городком велел укрыться до темноты в Ореховом буераке. Что делать дальше, Булавин и сам не мог представить. Ясно было одно: надо отбить всех от князя Долгорукого. Понимал: без рубки не обойтись, но сил на это хватит. Однако он совсем не так представлял начало большого дела, а этот предстоящий бой — хочешь не хочешь — ложился началом той дороги, которую давно искала вольница на Дону, о которой не раз ломал голову и он, Булавин, в длинных разговорах с Некрасовым. Нет, не так хотелось им начать, но в жизни, как в лесу, никогда не выходишь на дорогу в том месте, где бы хотелось...
Булавин спустился в буерак к большому костру. Старый разинец Лоскут прищурил на него кошачий глаз.
— Ну, атаман, когда поведешь?
— В ночь позову.— Булавин оглядел людей. Громко спросил: — Слухайте, атаманы-молодцы! Хто не хочет быть заедино с нами, хто не хочет стоять за вольный Дон — тому дорога отворена на все четыре стороны, а хто к нашему делу пригореть сдумал — тот брат нам всем, навроде как единокровный.
Разговор пошел нешуточный. Сгрудились казаки. Каждый понимал, что сегодняшнее ночное нападенье на царева полковника — начало большого и, быть может, страшного времени, из которого не каждой голове удастся выжить.
— Веди, атаман! — рявкнул Стенька из Явсужской. Золотой крест на массивной цепи все еще висел у него на шее, путаясь в лохмотьях.
— Веди, Кондратей Офонасьевич, нет у нас ыной дороги. Видно, кончилась наша гулянка, кончилось времечко золотое, отныне выбор един: воля или смерть.
— Верно, Лоханка! Ныне и на Диком поле не схоронишься,— покачал головой Филька. Он задумчиво пересыпал жемчуг из горсти в горсть.
— О-ох, казаки! — вздохнул пожилой беглый человек. Он говорил, не подымая головы, куда-то в ноги себе, обнажив темную жилистую шею.— Мы тут думу думаем, а царев кат, он не дремлет, он топорик точит на наши головы...
— Ничего! До беды — три годы, а нам ныне есть надобно! — проворчал Стенька.
— Все одно в эту зиму все передохнем, ежели станем бегать от Долгорукого! — решительно вставил Лоханка.
Булавин смотрел в широкое красное лицо этого человека и не мог понять, как оно могло быть таким отчаянным тогда, в степи, когда Булавин разрубил ему шапку. «Вот до чего звереет человек! До чего звереет, когда загнан!» — думал он, не вмешиваясь больше в спор и отходя по развалу буерака к лошадям. Надо было взглянуть, что за лошади. Почти все пешие увязались за Булавиным из Бахмута, а по дороге выменяли, выпросили, купили, а то и просто отогнали себе лошадей в Кривой Луке и даже плавали через реку в Новый Айдар. За вольницу свою он пока был спокоен. Отряд Долгорукого в полтораста человек они разобьют, надо было думать о будущем, которое начнется с завтрашнего утра.
В густых уже сумерках прискакал Рябой и привел еще десятка четыре казаков. Он развалился у костра и запросил есть. Цапля принес ему кусок вяленого мяса и обломок черствого хлеба. Он ел будто напоказ. Лихорадочно горели его глаза.
— Про чего гутарите? — спросил, взглянув на Лоскута.
— Да вот казаки-молодцы про Разина спрашивают,— выдохнул Лоскут.
— А чего спрашивать? Вой спроси у нашего попа Алексея — он им всем анафему пропоет!
— Попы да бояре мастера на это,— ответил Лоскут,— а простой человек тайком молится за него, понеже Разин-то, Степан-то Тимофеевич, за простого человека стоял, за него и смерть принял. То славна смерть! Боярам с руки эта анафема: страх у них по сю пору не прошел, помнят, как мы гуляли! Я вон в Черкасском как гляну на его кандалы, что к степе церковной прибиты, так рука к сабле и тянется...
— Сегодня, дядька Иван, я в ихних кровях свою саблю выполошшу! — вскочил Окунь.
— Это славно, казуня,— похвалил его старый Лоскут,— токмо того лучше, ежели ты попам да боярам, когда они Стеньку Разина проклинают, в глаза плюнешь — вот где смелость надобна! А так все мы смертные двоелики. Пред властью царевой ругмя ругаем его, сердешного. Ради страха прост человек ругает, ради места — служивый, а в душе-то все почитают заступника. Он правду искал. Как не стало воли, как почали нас, казаков, бояре раскостивать, тут и вскричал Разин: какой, гутарит, человек ни есть, а он хочет есть! Бог дал вам зубы, а хлеба не дал. Нужда, вестимо, чипов не знает. Айда на Волгу за царевым хлебом! И пошли... Ты чего, Кондрат?
Старый казак ощерил зубы, сощурился, всматриваясь во мраке в жесты Булавина. Тот отзывал его и Рябого в сторону.
— Наутрее, ежели не нас, а мы порубим супостатов, то велю вам скакать по городкам новорубленпым и всех казаков подымать, понеже скоро двинутся на нас царевы полки.
— Надобно ждать будет,— согласно затряс головой Лоскут.
— На верховые городки надежа,— гудел Булавин,— в понизовье же одни старожилые, те покой возлюбили, у них у всех спины колесом от поклонов. То не казаки...
— Не пора выходить? — спросил Рябой.
— Рано. Вот поулягутся — и налетим.
Чем ближе подходил час выступленья, тем беспокойнее становилось в Ореховом буераке. Темнота, окружившая буерак, и опасность предстоящего дела сгрудили, сплотили людей вокруг костра, лишь некоторые старожилые казаки робко поговаривали:
— За немалой бедой идем...
— Голов недосчитаем...
А Окунь у костра вел сладостные рассужденья о Разине.
— Истинно говорит дядька Лоскут: Разин не был двоелик, он орлом глядел и дома и на миру. Этаких людей бог любит и земля легко носит.
— А сказывали старики, что Разин наподобе колдуна был,— беспечно сказал Филька.
— Никакой он не колдуй! — выкрикнул Лоскут из-за костра.— Ежели бы он колдуном был, то разве дался бы в руки Корпейке Ходееву?
— То ковер его подвел,— заметил Ременников.— Был у него волшебный ковер, он его из Персии привез. Как окружат Разина царевы служки, некуда станет деться, а он сядет на ковер и полетит!
— А как же поймали его? — вывалил глазищи Шкворень.
— А поймали так. Царь-то видит, что не одолеть ему Разина, что еще годок, и вся Русь за него станет стеной, ну и подослал к нему девку красивую. Отуманила она, стерва, казака, да и подменила ковер-то. Вот окружили Разина внове, прыгнул он на ковер, а уж не улететь... Отуманила сокола, стерва, так и попал он им в руки на Жилом острове.
— Там и клад зарыт? — встрепенулся Окунь. Он закрутил головой на короткой шее, глядя на казаков.
— Кто его знает где. А где-то зарыт,— проговорил Ременников, высматривая Лоскута за световым кругом от костра, но старый казак не подходил.
— Говорили, у Пятиизбянской станицы,— предположил Шкворень.
— Я слыхал, будто на каком-то острову,— возразил Стенька. Он сидел, ухватись обеими руками за тяжеленный крест.
— Никому не ведомо, где тот разинский клад! — громко сказал Лоскут. Он вошел в круг, сутулясь, присел на корточки по-татарски.— Никого не осталось в живых, кто зарывал тот клад. Двенадцать казаков было в ту ночь с Разиным. Меня позвал Степан Тимофеевич, а я ему: не пойду тринадцатым, я, мол, не Иуда. Так и не пошел.
— А где же те казаки? — спросил Окунь.
— А в ту ночь Разин погрузил семь возов золота в большой струг и уплыл с ними. Зарыли где-то — и назад. Вот дорогой Разин решил проверить жадность казаков. Отозвал шестерых в сторону да и говорит: рубите тех шестерых — нам-де больше золота останется. Те взяли и зарубили товарищей не моргнув. Опечалился Разин, да и говорит еще троим тихонько: может, зарубить тех троих, нам больше достанется? Эти трое пошли и зарубили товарищей. Тут Разин и вовсе голову повесил: нельзя таким доверять войсковой клад, ведь таким кладом, если ум к нему, можно было все боярское царство опрокинуть, на чего и готовил золото Разин, а тут жадность человечья. Тьфу! Вон оно, золото-то, у Стеньки на шее висит, а чего в нем? А коли к делу его — сила!
Все повернулись к Стеньке. Рябой лежа двинул ногой по кресту на шее Стеньки — тяжело хрупнула толстая цепь.
— Вот тут Разин взял да и зарубил остальных трех,— закончил рассказ Лоскут,— а про клад только брату своему сказал.
— А брат чего? — допытывался Окунь, не затворяя рта.
— А брат? Тот, когда поймали Разина, тоже попал в руки боярам. Стали пытать Разина про клад — тот смолчал. Стали пытать брата — заговорил. «Молчи!» — рычит Разин и руки в кандалах воздел, а брат заговорил: «Клад зарыт на...» Ударил его Разин железными цепями по голове и убил, так никто про тот клад и не знает поныне. Вестимо было по близким к Разину казакам, что на том месте атаман посадил три вербы. Ныне они старые, поди. Как я, старые...
Уже черная ночь опустилась над буераком. Вверху было слышно, как сопит в бурьяне осенний степной ветер. Накрапывал мелкий дождь.
— Найти бы тот клад! — вздохнул Окунь.
— Не-е, Вокунь,— тоже вздохнул Ременников,— тот клад тому откроется, кто покурит из трубки Разина.
— А она что — волшебная?
— Полноте вы про волшебство! — одернул Лоскут.— Чего только поповская молва не намолола про Степана — и колдун он, и сатану в полночь принимал, и жен-то у него было триста штук, и полюбовниц пятьсот — завидно боярам да попам, вот они и мелют. А чтобы клад открылся...— он посмотрел на Окуня,— есть одно страшное дело, если сделает кто его, тому откроются те три вербы и клад меж них.
— Какое дело? Я не побоюсь! — вскочил Окунь.
— Потом, потом. После походу скажу.
— Пора, казаки! — оборвал Булавин из тьмы.
