13

В Черкасском Булавин оставался недолго — с полночи до рассвета. Сразу же по приезде он проехал в станичную избу и послал Стеньку к Зернщикову. Илья тотчас явился к Булавину.

—      Илья! — встретил его Булавин у крыльца.— Меня позвал Максимов. Письмо прислал...

Кругом было темно и пусто, но Зернщиков спросил тихо:

—      А мое получил?

—      Получил.

—      А Максимов чего?

—      Я у тебя хочу вызнать, чего он. Письмо ласковое, куда и обида девалась, как навроде сватов ко мне засылать вознамерен.

—      Дела-то, сам, поди, ведаешь, каковы...— вздохнул Зернщиков.— Ныне нам не до раздору. Идем к нему, раз звал!

—      Нет, не пойду. Отринуло меня от его дому.

—      Ну что ты аки турок упрямый? Ну? — однако видя, что Булавин не согласится, предложил: — Ладно, утром позову его.

—      Наутрее я выеду назад. Досуг мне сидеть тут, когда в степи...— он не договорил, и Зернщиков пошел за войсковым.

Максимов собирался, как по набату. Он пришел вслед за Зернщиковым, безошибочно отворив дверь в летний придел, где горела разъединственная сальная свеча. У порога настороженно поправил накинутый на плечи дорогой кафтан поверх ночной рубахи. Подошел к Булавину, протянул руку.

—      Здоров живешь, Кондратей Офонасьевич!

—      Слава богу...— прогудел Булавин.

—      Не попомни зла, Кондратей Офонасьевич, ныне река наша в великой нужде пребывает, до раздору ли нам, казакам!

—      Оно так, Лукьян... Я письмо получил. Звал почто?

—      Ты уж так зараз и спрашиваешь...

—      Мне недосуг. Наутрее выезжаю на Бахмут. Чего звал?

Максимов наморщил костлявый лоб, покусал губу. Темной сухой рукой, выпроставшейся из-под кафтана, подвинул к Зернщикову свечу.

—      Илья! Принес бы пива, да шшуку вялену, что ли!

Зернщиков помял бороду, понял, что важное слово будет сказано без него, и вышел, оставив дверь приотворенной. Максимов встал и сердито захлопнул дверь.

—      Кондратей Офонасьевич! Ежели дам тебе войску полка два, побьешь москалей?

—      Побить-то не шутка...

Булавин пока молчал об убийстве Долгорукого.

—      И с богом! Вот тебе моя рука! Я с тобой, Кондрат! Ежели мы не пугнем его, не будет нам спасу. А пугнем — скоро улетит. Сейчас осень. На носу сыпуга снежна, до весны им не выйти на нас, а на весну, бог даст, Карла пойдет на Русь, тут уж царю Петру не до нашей реки...— Он прислушался и заговорил тише: — А коли надумают силу послать, я со своим войском не оставлю тебя. Чего смотришь на меня? С седла сорвался?

—      Пойдем-ка, Лукьян Васильевич, на волю...— Булавин поднялся с лавки, тяжело направился к двери, разминая еще не отошедшие за дальнюю дорогу ноги.

На базу была кромешная тьма. Ни конюшни, ни тополя — ничего не видно.

—      Ох, как звяздо на небе! Ох, звяздо-о-о...— проговорил Максимов беззаботно.

Булавин встретил его грудью в трех шагах от крыльца.

—      Внимай, Лукьян Васильевич: попусту кровь христианскую я проливать не стану! — прогудел Максимову снизу в подбородок.

—      За волю Тихого Дона — не попусту! Булавин обдумал ответ войскового атамана.

—      То дело нелегкое — за волю реки подняться.

—      Никто не говорит...

—      Ты вспоможенье обещаешь, а почто сам не ведешь войско?

—      Сам-то? А коли сам поведу — станет ясно, что весь Дон поднялся. Царь силу велику пошлет. А коли ты пугнешь волка забежного, потрудишь руки чуток — дело миром кончится.

—      А если не кончится? Если полки царевы пойдут?

—      Тогда я выступлю!

—      Клянись!

—      Клянусь тебе, Кондрат!

Булавин на миг застыл, будто прислушивался, будто прослушивал последний звук Максимова голоса, потом резко наклонился и выдрал прямо с дерном горсть земли.

—      Прикуси земь! — протянул он войсковому атаману пахучую дернину.

Максимов некоторое время, казалось, колебался, приносить ли эту страшную казацкую клятву. Но вот он нащупал руку Булавина и по-лошадиному, прямо с его ладони, откусил кусок земли.

—      Поклянись и ты, Кондрат!

—      Клянусь!

Булавин прикусил землю.

—      Зернщикову не говори покуда,— попросил Максимов, направляясь обратно в придел, и уже на пороге, в открытой двери, громко сказал, увидев хозяина: — А мы до ветру ходили. Ох, звяздо ныне! Ох, звяздо! К холодам, должно.

—      Да уж к этому идет, Лукьян Васильевич,— ответил Зернщиков, расставляя по шаткому столу деревянные братины под пиво. У него хватило ума сделать вид, что не заметил хитрости.

—      Илья!— вдруг весело забасил Булавин.— Принеси-ко по кубку вина крепкого. Чего глядишь? Неси!

Зернщиков принес вина, поставил перед каждым по серебряному кубку. Булавин облапил кубок левой рукой, топорща указательный палец, прищурил один глаз в ухмылке и вдруг вскинул голову, опалил обоих неистовым взглядом.

—      Войсковой атаман! И ты, войсковой старшина! Слухайте сюда!— он выждал паузу.— Я прискакал к вам с великой вестью, желанной для вас, как и для всего Дону Тихого. Слухайте! На девятый день октября, в ночи, убит князь Юрья Долгорукой!

Булавин медленно выпил вино. Поставил кубок на стол. Он видел, как задрожало вино в кубке Максимова.

—      Чего одубели? Али вести не рады? Все сделано, как уговаривались, теперь посидите, подумайте, а мне — спасибо, Илья, за хлеб-соль! — к войску пора! — Булавин поднялся в полной тишине и уже с порога напомнил: — Я буду ждать вас в верховых городках на вспоможенье. Помни, Лукьян Васильевич, клятву нашу! Без вас мне бояр не одолеть.