12
Лошадей разбирали в темноте суетливо, но долго. Тянули их из буерака наверх, подтягивали подпруги, без ругани разнимали задравшихся лошадей, садились. Старожилые казаки садились на добрые седла, большинство же перекидывали обрывок попоны или ехали безо всего, охлюпкой. О, великая минута пред боем! Сердце гремит у бывалых и молодых. Жизнь одна...
— Не курить! — рокотнул голос Булавина.
Окунь двигался в середине нестройной вереницы. Он сидел в узком татарском седле, с трудом унимая волненья. Час дороги показался ему за три, а нетерпенье росло с каждой минутой, и вот он не выдержал — улучил момент и вывернул из толчеи. По обочине летника догнал передних. С трудом узнал высокую фигуру Цапли, а рядом с ним угадал тучную, приземистую — Булавина. По другую сторону атамана ехал Рябой — это уж точно. Его лица не было видно, но это был Рябой — густо несло табачищем.
— Куда прешь? — зыкнул кто-то справа.
Окунь узнал Стеньку. Пятифунтовый золотой крест отливал благородным светом. Кисло пахнуло отрепьем кафтана.
— Не ори, рванина! — огрызнулся Окунь.
Вскоре из-за хребтины увала выплыли светлые веретена пирамидальных тополей, высвеченные снизу кострами.
— Не спят! Не спят ишшо...— пронеслось тревожно по рядам.
— Костры расклали, эвоиа как раины высветили!
— Тихо, анчуткин ррог! Стенька!
— Вот я, атаман!
— Где прогон на съезжу избу? — спросил Булавин.
— Прогон в левой руке, как дуб проедем!
— А где Новиков? Сюда его!
— Новиков! Панька! Панька, в стремя твою мать!
Подгарцевал казак.
— Где Долгорукой? — спросил его Булавин.
— В съезжей избе! — выпалил Панька.
Панька был послан несколько дней назад к старшинам Савельеву и Петрову, чтобы передать письмо от атамана Шульгинской Фомы Алексеева. В письме было предупреждение о нападении Булавина, но Панька направился прямехонько к Ореховому буераку и отдал то письмо в руки Булавину. Вечером того же дня он тайно был в Шульгинской и вызнал, где остановился сам Долгорукий.
— А где остальные?
— Старшины будто у станичного атамана, шагов за триста от съезжей избы, а рейтары по дворам разбрелись розно.
— А костры?
— То солдаты палят.
— Сколько всех наберется?
— Ащели всех взять, то наберется с денщиками, с охфицерами да с князем Несвецким человек за сотню. Ащели местных казаков взять — то больше нас будет!
— А ты уж и устрашился? — встрял Рябой.— Сидел бы дома!
— Тихо, анчуткин рог! Слухай меня! — Булавин остановил лошадь, привстал в стременах.— Как влетим во станицу, единым духом сметем тех солдат, а местных в домы их загоним без крови!
— А Долгорукого?
— Долгорукого повяжем. Филька, ты станешь с десятком у моста, дабы за реку, на ногайскую сторону, не побегли.
— Нам бы токмо колодников вызволить,— вздохнул Окунь.
— Ну, будя шуметь-то! Будя! — подал голос Шкворень. Он услышал за словами Окуня заботу о племяннице Антипа.
Двинулись дальше. У дуба свернули налево. На концы станицы Булавин выслал человек по тридцати, чтобы ударили для страху с севера и с юга, но не раньше, чем загремит у съезжей избы.
Лучше бы не было этой последней короткой остановки! Ожиданье, пока отъедут высланные Булавиным казаки, вытянуло у Окуня все мужество. Он приблизился к Цапле. Зашептал:
— Цапля! А ты траву взял с собой?
— Всегда со мной! — просипел тот.
— А какую?
— Царев посох на груди ношу.
— Добра трава?
— Добрей нет. Растет она по лугам, при больших роках, ростом в локоть и сама велми прекрасна есть!
— Какая она собой?
— Тихо вы!
Но Цапля наклонился и прямо в ухо Окуня:
— А половина той травы — от остова и до верху — по составам ея всякие цветы, а наверху — маковка. Около маковки — четыре цветка. Первый — красный, другой — багров, третий — синь, четвертый — бел.
— Это она в рубке вспоможенье дает?
— Она, Вокунь! Добро ее носи при себе, аще в путь поедешь. Не боится она диявола и зла человека. При ней одолеешь супостата. На суде от всякие скверны и напрасны наветы оборонит, наипаче же того — от напрасной смерти храпит.
— Ты дай мне немного!
— Тихо, анчуткин ррог! Слухай меня, казаки-молодцы! Постоим за волю, как деды наши стояли и отцы! Сабли!
Дрогнула земля. Лавина всадников почему-то обтекала Окуня справа и слева. Цапля тотчас скрылся вместе с Булавиным впереди, но сзади еще напирали, и он, позабыв все страхи, подчиняясь движенью этой теплой колышущейся лавины, влетел на майдан и очутился около съезжей избы. Кругом стоял гам, свисты, гиканье. Оглушительно захлопали, посыпались горохом выстрелы. Раздались выкрики. Где-то залязгали сабли. От костров метнулись тени, замелькали солдатские треуголки. Чья-то лошадь с опустевшим седлом металась среди свалки рубившихся. Около самой избы Окуню показалось свободнее, он направил лошадь туда и увидел, как Цапля спрыгнул с седла и без шапки, светясь белой головой, рванулся на крыльцо. Рядом с ним спешились Булавин и еще несколько казаков. Кто-то рубил окошко саблей, свистел и ломился внутрь.
— Тащи их наружу, анчуткин ррог!
Неожиданно отворилась дверь, обнажив черную, как могила, пасть, и оттуда, из темноты, плеснуло огнем. Вместе с громом выстрела показалась фигура человека в белом, и тут же рухнул Цапля на ступени крыльца. Окунь кинулся туда, расталкивая всех, но навстречу ему уже тащили за волосы стрелявшего. Бросили к стоявшим внизу. Булавин спрыгнул с крыльца, страшный в гневе. Он еще раз оглянулся на убитого Цаплю, на окровавленное лицо любимого есаула, и медленно пошел на Долгорукого. Тот поднялся с земли и беспомощно тыкал в воздух разряженным пистолетом, отступая назад.
— Анчуткин ррог! Боярско отродье! Раскопыть твою душу!..— и как мигнул — полыхнул в воздухе саблей.
Окунь видел, что Долгорукий падал набок, а голова его будто не хотела идти за телом, медлила и вдруг скатилась по рукаву хозяина, глухо ткнувшись оземь.
— Держи! — рявкнул Рябой, увидев прыгнувшего из окна человека.
— Несвецкий! — узнал Панька Новиков.
Казаки кинулись за ним. Несвецкий заметался вокруг тополя, но сабли достали его, зацокали по телу. А из окна съезжей избы уже торчал Стенька, блестя крестом.
От атаманской избы не раздалось ни одного выстрела. Обросим Савельев и Иван Иванов сбежали в степь. Третий старшина войсковой Григорий Матвеев лежал больной. Булавин отобрал у него все войсковые письма.
— Кондрат, убивать станешь? — простонал Григорий.
Булавин приблизился к нему со свечкой, рассмотрел лоб в испарине, ввалившиеся глаза. Отвернулся.
— Что я тебе — анчихрист? Мне надобен был токмо Ефремка Петров. Я бы с ним посчитался за его верные службы пред Москвой! Дайте ему пить! — громыхнул Булавин на казаков у порога.
На улице уже было тихо. На майдане дотлевали костры. От конюшни шли вызволенные и останавливались в кругу костров. Прибежали семьи искалеченных. Послышался вой. У прогона к реке собралась толпа — туда бежали с баграми вытаскивать двух утопленниц. Это были дочери Василия Блинова, взятые на постель Долгоруким и Несвецким.
— От позору в омут кинулись! От позору!
Булавин вышел на круг. Там уже говорил старый Лоскут:
— Вот и зрите, люди добрые, и вы, атаманы-молодцы, на дела Долгоруковые! Вот они, царевы слуги! Почто пришли к нам на Тихий Дон? Губы да носы резать? Жен да девок на постель брать! Мужиков, казаков и младенцев сущих по вербам да раинам вешать! Доколе мы станем такое терпеть? Скажи нам, атаман!
Булавин остановился рядом с Лоскутом. Насупился. Оглядел народ. Увидел наконец семью Русиновых. Племянница плакала, а жена плевала на подол и обтирала кровь с лица Антипа, вокруг отрезанного носа.
— Братья казаки! Люди вольные! Мужики русские! Солдаты и стрельцы! Не бранную скатерть с хлебом-солью уготовит наш Дон Иванович московским слугам! Уготовит он сыру землю да востру саблю! А почто так? А по то, что единой жили мы радостью — волей. На ней спали, ею покрывались, ее пили-ели и сыты были, а отныне несет нам распогано немецко племя железные вольности, и покуда те вольности не легли нам на руки и на ноги, берите сабли и копья, пистолеты и ножи, топоры и вилы! Нет отныне иной жизни на Дону! Все, кто с нами пойдет заедино,— братья нам кровные. Все, кто супротив нас,— враги! Так ли я гутарю?
— Так! Так! Веди, атаман! Веди! — грянула толпа.
— Тихо, атаманы-молодцы! Отныне надобно ждать силу великую цареву. Пойдут на нас полки, потому наше дело — подымать Дон. Ты, Лоскут, ты, Рябой, и прочие доброхоты отправляйтесь по Дону, по всем запольным рекам и подымайте казаков и новопришлых людей, а я наутрее внове еду в Черкасск, стану говорить там о нашем деле. Остатние ждите меня по городкам!
