11
Нет, ни Москва с ее славными гостиными рядами, ни Царицын с его волжским торговым размахом, ни астраханский базар со степной, набежной неожиданностью товаров и заморских гостей не могли сравниться с базаром Черкасска. Пусть Москва гордилась своей мощью, пусть на царицынском рынке не было проходу от бочек с икрой, от целых гор всякой рыбы и завалов сибирских мехов, пусть Астрахань ослепляла головокружительной пестротой востока — все это было и в Черкасске, но тут было еще и то, чего не было в Москве, чем не принято было торговать в Царицыне, что редко, да и то тайком, из заморского сундука с проверченным для дыханья дырьем продавалось в Астрахани,— тут, в Черкасске, продавалась ясырь. Весь Дон со всеми его запольными реками — снизу доверху, и вся крымская сторона Дикого поля, и вся ногайская, вся Нижняя и Средняя Волга, вся терская казачья сторона, а потихоньку наведывались охочие до пленников люди украйных городов и южных земель России — все стремились к Черкасску: а ну как посчастливится купить крепкого татарина или турка, черноокую турчанку или покорную татарку... Для Черкасска то была не привилегия и не просто обычай казацкой столицы, то была единственно важная примета суровой и тревожной жизни под самым боком у туретчины и крымцев, той жизни, плата за которую выходила одной неразменной монетой — казацкой головой. Постоянные набеги турецкого выкормыша — крымского хана и самих турок не оставались без ответа: казаки отвечали тем же. Великая турецкая империя, эта грозная Порта, державшая в страхе пол-Европы, сама трепетала перед опустошительными набегами донских казаков на приморские города свои. Неуловимые в степи, казаки с безумной храбростью воевали на море. В своих легких бударах они нападали на многопушечные турецкие корабли, жгли и топили их нещадно. На этих же гребных суденышках доплывали до турецкой столицы, грозили всем ее портам и прибрежпым городам, предавая их огню и увозя с собой дуван и ясырь. Все было. Вот и ныне, говорили старики, будь царь Петр посговорчивее, разреши он им, казакам, выходить на море погулять, как было при дедах,— опрокинули бы казаки любой заслон и в девяносто шестом взяли бы крепость Азов без московских полков. Было же такое — брали казаки Азов и сидели там, пока не надоело им...
Кондратий Булавин напрасно дал крюка — напрасно заезжал в Есауловскую: не застал он там своего старого друзяка, односума не по одному походу, атамана Игната Некрасова. Уплыл он с ватагой на рыбный промысел, только куда поплыл? Ныне куда ни сунься — все царев запрет по рекам: тут не лови, там не смей сети бросать. Ну, видно, знает Некрасов, куда ему вести ватагу.
Про Некрасова говорили: атаманом родился, атаманом и умрет. За светлую голову выбрали его казаки атаманом, и будь Некрасов покорыстолюбивее, люби он побольше власть и поменьше простого казака — быть бы ему атаманом всего Войска Донского. Только что толку? Не те ныне пошли времена. Ныне какого атамана ни поставь, а выборная старшина, что круг его командует, вся, как есть, за царевы посулы великие царю же предана, вся из его рук смотрит. Нет, не ужился бы Некрасов с нынешней старшиной, в вечных спорах до сабли бы дошло, а так спокойно ему в Есауловской — атаманит себе праведно, по-христиански.
«Жалко прогона,— вздыхал Булавин.— Ну да на обратном пути загляну...»
В самом разгаре дня подъезжал он к Черкасску. С утра проехал без остановки три Рыковских станицы. Не жалея лошади, проехал до самого устья Дона и потом, полюбовавшись простором воды, отправился в Черкасск берегом.
День выдался не из холодных, но небо покрыло набежавшими с турецкого берега облаками. Тени их скользили по степи, к дороге великого хана, старой дороге,— единственной, внушавшей Булавину страх с самого детства. Изредка выглядывало слабое сиротское солнышко, по и оно не рассеяло нежданно нахлынувшие воспоминания, навсегда осевшие в душе неприятной оскоминой.
Вот уже четыре с лишним десятилетия прошло с той ночи, что под троицын день, когда по зеленому разнотравью в очередной раз напала татарская орда. Никогда не знаешь, откуда нагрянут татары. Уползая в чужую землю тихими змеиными отрядами, они прятались — тише воды, ниже майской травы — по балкам в степи, по перелескам, по урочищам, забирались как можно глубже и лишь на обратном пути нападали на селенья, жгли, грабили, угоняли скот, брали пленников. Хорошим, видать, был тот татарский воин, жадным: он приторочил к седлу не одну, а сразу две корзины и в каждую посадил в Трехизбянской станице по два пленных русских ребенка. Одним из них был Копдратий Булавин. Сейчас никто уже не помнит в Трехизбянской, в какой корзине, с кем сидел Булавин — вместе с Марьей Павловой или вместе с Игнатом Некрасовым, да это, должно быть, и неважно. Важно, что казаки Трехизбянской и Луганской станиц сумели отбить половину пленников. Нагнали татар, отягченных добычей, ночью и учинили отчаянную рубку. Ничего не помнит Булавин из того, ночного, окружавшего его мира, только на всю жизнь запали в душу отчаянные крики, стоны, лязг сабель, треск копий, лошадиное ржанье да удивительно стойкий в памяти запах сухой лозы от плетеной татарской корзины. Так в той корзине отец и привез его в Трехизбянск. Тогда порублен был атаман Ефрем Кожин и казаки избрали на кругу Афанасия Булавина. Потом надолго исчезал отец. В разинские времена...
«А как морем-то пахнет!» — отошел Кондрат от раздумий.
Он глянул вперед — Черкасск! Перед ним скрипели телеги, гарцевали верховые, покрикивали в городских воротах подвыпившие казаки, осыпая друг друга страшными ругательствами; мычал скот, чуя тесноту; взвизгивали казачки — перед ним был Черкасск.
Торговля начиналась вне города, за воротами, где вертлявые ногайцы в войлочных шапках лихо торговали дикими лошадьми. Дикие лошади, кое-как стреноженные, но уже измученные, таращили обезумевшие от страха глаза, подергивали шелковистой, выглаженной вольными степными ветрами кожей, вскидывали морды, когда кто-нибудь из покупателей тянулся к ним. За воротами, уже в городе, по обе стороны от дороги ревел домашний скот, пахло навозом, парным удушьем немытой шерсти. Тут же, прямо на подводах, бойко торговали замками, привезёнными с Оки. Тульские умельцы заманивали взглянуть на свои поковки из железа. На поднятые вверх оглобли натягивали веревки, и волжские купчишки средней руки вывешивали свой товар — крестьянские шляпы, рукавицы, зипуны. Откуда-то привозили колеса, телеги, дуги, оглобли, сыромятную упряжь, седла разных покроев.
— Стерляди! Стерляди! — неслось навстречу Булавину из глубины рынка.
Он проехал немного вправо, чтобы миновать самое жерло базара, где невозможно было бы протиснуться даже пешему, не только конному, проехал мимо златоярких лавок персов, армян, греков. Вспомнил, между прочим, что давно не покупал своей Анне никакого подарка, и стало жалко ее, но сейчас покупать он ничего не хотел.
— Стерляди! Стерляди! — уже совсем близко послышалось опять.
По левую руку, всего шагах в десяти, стоял на возу здоровенный казак, без шапки, сутулый, седоусый. Он то и дело подымал над белесой головой окостеневшую стерлядь. С седла был виден весь воз с плотно уложенными на нем штабелями рыбы.
— Три тыщи стерлядей привез! — кричали вокруг.— Три тыщи штук.
— Ну и ну!
— За два дни другой воз продает!
— Дело! Ай, казак-рыбак!
— Ай, ловок!
— Да это никак Лоскут? Он и есть, Лоскут!
Казак, крикнувший эти слова где-то под самой шеей булавинской лошади, стал продираться к возу. Его новая трухменка покачивала золотой кистью на затылке, таком же серебряном, как и у продавца стерлядей.
— Лоскут? Ты?
Булавин направил лошадь мимо воза в освободившееся пространство и невольно приглядывался к встрече этих двоих.
— Лоскут! А я гляжу...
Пробившийся к возу казак вдруг охнул и свалился под ноги толпы, получив коварный и, должно быть, страшный удар под грудь. После этого седоусый старик ловко соскочил с воза, прикрыл упавшего полой зипуна и на глазах у всех поволок куда-то в сторону. Оба они протащились мимо Булавина и остановились у "сапожной лавки.
— Ты чего орешь? — зашипел седоусый, топорща усы и седые клочья волос на затылке.— Ты чего? — тиская казака под полой зипуна.
— Пусти-и-и...
— Ты чего орешь! Хочешь, чтобы меня царевы батальщики повязали?
Лоскут оглянулся по сторонам, встретил взгляд Булавина и некоторое время смотрел ему прямо в глаза.
— Пусти-и-и! Как же ныне звать тебя? Пусти, бога ради! — глухо вопил казак, выпрастывая голову наружу.
— Горшком, только в печку не ставь! — рыкнул Лоскут и сдернул полу с головы простака.
— Я увидел и дай, думаю...
— Молчи, олух пареный!
Лоскут двинул локтем по затылку казака и вернулся к возу со стерлядью.
«Где-то я его видел...— раздумывал Булавин.— Или под Азовом, а всего верней, в Чугуеве или в верховых городках, у раскольников...»
По морде лошади то и дело били ладонями, шапками, и чем дальше он пробивался к городскому майдану, тем плотнее становилась толпа. От непривычного шума, от пестроты одежд и множества запахов приятно кружилась голова. С седла легко просматривались те зыбкие, лишь на какую-то минуту возникавшие в толпе людские рассосы, куда Булавин и старался направить коня, чтобы пробиться наконец к коновязи или проехать хоть краем базара — где он и был сейчас — к дому атамана Максимова.
Правее он увидел необычайно плотную стену людей. Народ стоял тихо, и эта неожиданная для рынка и для самой толпы, остановившейся близ гончарных лавок, тишина привлекла вниманье, привлекла больше самого отчаянного крика какого-нибудь подгулявшего казака-торговца. С возов, с лошадей, с прилавков, на которые вставали ногами, смотрели внутрь круга напряженно и долго. Ребятишки, да и побольше — казачата-стригунки, забирались поочередно друг другу на плечи и завороженно глазели. Всю эту толпу можно было бы объехать, но Булавин вспомнил, что это как раз и есть то самое место, где торгуют ясырью, и постарался подъехать поближе. Вклинясь чуть в толпу и потеснив чьи-то недовольные спины, он увидел то, чем отличался Черкасск от всех православных городов Дона, Днепра, Волги и всех городов Московии, Польши, Литвы и украйных земель,— он увидел невольников.
В этом мосте в середине толпы стояли три подводы. На ближней к Булавину сидел крепкий татарин в полосатом халате, блестя своим бритым черепом. Он сидел поджав ноги и ни на кого не глядя. Сильные крупные руки лежали на коленях, закрывая их широкими ладонями. Круглое лицо, выжженное степным солнцем, длинные узкие усы, сомкнутые с темной подковой плотно остриженной бороды, говорили о непростом происхождении пленника, но согнутая спина уже познала тяжесть неволи.
— А ну! А ну, пусти меня! — раздавался в толпе чей-то осипший голос.
— Куда ты лезешь? У тебя гаманок пуст, а тут ясырь! Ну? Ну, чего пролез? Покупай!
— А я только гляну...
Теперь был виден сухопарый старичок в казацкой одежде. Он продрался наконец к телеге, ухватился одной рукой за грядку телеги, подтянулся и с трудом и руганью выпростал из толпы пустой рукав. Инвалид сразу же навалился грудью на ноги татарина, впился в раскосое лицо жгучими красными глазками и заговорил:
— Чего невесел, алай-булай? Уж ты не птицей ли залетел к нам в Черкасский город? Где же твои таборы-улусы? Сдается мне, что ты и есть тот молодой мурза, что стоял на карачках перед золотым шатром своего царища годов этак двадцать назад, а? Молчишь, окаянный! Может, в трубы тебе зазвиньгать да в набаты? Может, ударить в ваш татарский тулумбас? А? Я лошадь свою продам и найму трубы и тулумбас, а ты за это, окаянное сердце, верни мне моего Санюшку, сыночка моего. Кто ныне меня, безрукого, кормить станет? В монастыре ныне такие тоже не в чести! А? Верни мне сыночка! Где он у вас сгинул? Верни хоть мертвого, я бы на него чистую рубаху надел, я бы его...
Старик сорвался и, давясь, замолчал, теребя татарина за шаровары своей единственной рукой.
Татарин даже не шевельнулся.
Подошел пожилой казак, хозяин подводы. Молча потаскал из-под татарина сена, отнес лошади. Вернулся, послушал старого казака, потом сказал:
— Покупаешь, так покупай, а нет, так не копыть мне уши!
— Дай насмотреться! Я их давно не видел, с той поры, как набегом ихним забран был в полон.
— Там не насмотрелся, что ли?
— Насмотрелся вот как! А на такого вот татарина насмотреться хочу. В верховых городках наших этак не увидишь татар-то!
Булавин неотрывно смотрел на сильные руки пленного, не связанные, но неподвижные и все равно чем-то страшные. Не такие ли руки брали лет сорок назад мягкое теплое тело его, сажали в жесткую плетеную корзину? Задумавшись, он не обратил вниманья на две других подводы. В одной лежал, развалясь на боку, красивый турок. Он смотрел на народ с доверчивой улыбкой и даже что-то отвечал по-русски. По этим словам его, по спокойному лицу и даже какому-то хозяйскому отношенью к подводе, когда он старательно подбирал свисавшее сено, было видно, что давно попал на Русь, должно быть, еще в детстве.
— Бери, боярин, добрый будет тебе пахарь, лошадник и косец! — говорил казак, хозяин подводы, сидевший тут же, свесив ноги с телеги.
Тот, кого он называл боярином, только тряхнул напудренным париком и отошел к третьей телеге. За ним протиснулись еще двое, тоже в париках.
— Из Азова!
— Но брехай! Тот, первый-то, из Воронежа на своей бударе с гребцами приплыл. А сам-то — воевода. Гребцы сказывали, что-де только по рублю дал, когда прогон тот на полтора рубля ложится.
— Вон, вон, к бабам пошли!
Воевода Колычев уже рассматривал живой товар на третьей телеге. Он вперил горящий взгляд из-под шляпы-треуголки прямо в лицо совсем еще юной девушки и спрашивал торговца, терского казака:
— В какой цене?
— Сорок пять рублей! — даже не глянув на богатого покупателя, лениво ответил казак.
— Истинно ума отошел казак! Цен этаких доныне не бывало!
Колычев глянул на сопровождавших его, те согласно покачали головой. Глянул на толпу — все рожи в ухмылках.
Хозяин стоял, облокотись на телегу, и лениво жевал мягкие конфеты. Эти же конфеты лежали на коленях у женщин-ясырок. Вторая, сидевшая спиной к первой, была заметно старше. Она не стеснялась и медленно разгрызала конфеты, спокойно посматривая на покупателей, выдерживая все взгляды. Юная же не притрагивалась и не подымала глаз.
Колычев рукой в белой перчатке приподнял ее голову, чтобы рассмотреть глаза, на ресницах пленницы. Лишь на миг полыхнула, дрогнула слеза, затемнела глубина глаз, и большего не увидел воевода.
— Велика цена,— решительно заявил он.
— В самый раз цена: ныне ясырок много ли? То-то! Это в те года по тыще и по две набиралось тут, на Черкасском городе, а ныне поди-ко поищи, порастряси жир-то!
— Но, ты! Говори, да не заговаривайся!
— А ты не кричи, боярин, я тебе не холоп! Толпа загудела одобрительно.
— Какого она роду-племени? — спросил Колычев.
— За Дербентом взята, береговым набегом. Бери, боярин, не прогадаешь.
— Говори окончательно — сколько?— спросил Колычев.
— Сорок три рубля — вот мое слово. Коли люба, боярин, да надобна — бери! А цену скидывать не стану. Я их, баб этих, не челобитной вымаливал, а отбивал боем, саблей вот этой!
«А молодая-то! Молодая...» — подумал Булавин, не то сокрушаясь, не то в восхищении. Он не знал почему, но в сладостной пелене только что виденного вдруг отчетливо проступила племянница беглого, Алена.
«Эх, годков бы пятнадцать долой!..»
