14

Никогда, казалось Булавину, он не выезжал из Черкасска с таким омерзеньем. После этого унизительного допроса, обыска, после наиглупейших пустых разговоров с Максимовым и после ночевки у Зернщикова, где он расстался с любимым пистолетом, душу его коробило будто грязной коркой, как бывало после неудачного дальнего похода, когда ни дувана тебе, ни ясыри, только зазубрины на сабле, стоны раненых да пустые седла порубленных в чужом поле казаков-односумов...

Булавин оглянулся и некоторое время ехал, глядя на Черкасск. Вот стоит оп, вольный казачий город, будто Сечь, — тоже вокруг вода и укреплен так, что не сунется и большое войско, только нет больше в этом городе воли казацкой. От окриков стражи, от этих ненавистных треуголок, от париков, от синих кафтанов веяло кровной обидой и каким-то нехорошим, грозовым удушьем...

—      Гей, добрый человек! И тебя — тоже?

Булавин сразу, как только выехал из ворот, заметил далеко впереди дохлую лошаденку и какого-то криво сидящего на ней верхового человека. Сейчас этот человек окликнул его. Он смотрел на Булавина из-под рыжей бараньей шапки, изъеденной молью.

—      Меня тоже пытали, не я ли де порубил тех прибыльщиков? Ха! А мне-то какая прибыль? Не попутчик ли?

—      Еду вверх, до Есауловской,— ответил Булавин и спросил: — Так это виновников ищут?

—      Подлинно розыск чинят! Покажи, говорят, твою саблю, а у меня и сроду не было ей, сабли-то! Откуда, говорю, у меня сабле взяться, когда я плоты гоняю из Воронежа в Азов?

—      А лошадь у тебя откуда?

—      А это у нас, плотогонов, этакой уряд заведен: сюда плывем на плотах, а тут покупаем какую-никакую лошаденку.

—      Зачем такая нужна? Это не лошадь, одни копылья! У нас самый что ни на есть захудалый казачишка на такую не сядет: его бабы вальками зашибут.

—      То каза-а-ак,— протянул сладко попутчик и пристроился слева от Булавина.— Казак — вольный человек, в седле вырос, а наше дело простое: вот купил я лошаденку за полтора-те рубли, сам на ней доеду с грехом пополам, а в Воронеже за три рубли продам, если подкормить.

—      А если не кормить? — спросил Булавин с еле приметной улыбкой, впервые за последние дни осветившей его лицо.

Попутчик глянул на шрам, зарывшийся в бороду на левой щеке, на тяжелую складку в межбровьи, этого, по всему видать, домовитого казака, уловил в голосе усмешку, но не принял ее.

—      А коль не кормить, то все одно продать стоит. У нас в Воронеже лошадей худых свиньям режут на закорм. Знатное сало!

Булавин только кивнул в ответ. Загляделся вперед. Чем дальше они отъезжали от города и углублялись в степь, тем слабее становилось дыханье моря, откуда по-прежнему, как и накануне, бежали облака, низкие, холодные, но не те тяжелые, с обвисшими краями, что обтряхивают с себя дожди. Эти еще повременят. Вот уже и ветер напился степного духу — запах сушью сгоревших за лето трав, загорчил слегка полынью.

—      А скажи-ко мне, добрый человек,— спросил попутчик.— Вот я уж третью пасху в Воронеже живу и все с умом борюсь: отчего это в украйных землях, где мне довелось бывать, и тут, по Дону, народ сало больно любит? У нас в Новегороде ровно бы не так сильно его почитают.

—      Так уж от дедов повелось,— буркнул Булавин.

—      От дедов! У нас в Новегороде тоже без дедов не живали!

—      У вас татар не было, а тут татаре ежегодь наведывались. Пробьются, как черви, по степи чуть не до самой Москвы, неприметны по балкам да по травам высоким. Все больше на троицу норовили, когда трава высока, а потом обратно катятся, а по дороге жгут все, людей и скот в Крым гонят, лютые! Люди, что голову спасали, из лесов да балок выходили и выживали, потому как свинья всегда оставалась.

—      А! Оставалась! Хитра, должно, тварь! — хихикнул попутчик.

—      Не хитра! Татаре, как и турки, не жрут свинью, вот она и остается. Прискачут казаки на пожарище — все чисто: ни людей, ни куреней, ни скота, а свинья ходит, паленой щетиной воняет, да в пепле роется. Не жрут татаре свиней — в том спасенье христианское.

—      А! Не жрут! — крякнул попутчик радостно.— Вот ведь оно как, не жрут! Вот тут и привычка дедова?

—      Тут и привычка.

—      А верно ли, добрый человек, что они все непоседы?

—      Верно. Они не любят насиженное, потому и мечутся по степи.

—      А! Не любят! — опять обрадовался попутчик и мигом сорвал шапку, сунул ее под зад.

—      Чего без седла? — покосился Булавин.

—      Седло-то денег стоит, а мне за прогон от Воронежа до Черкасска всего рупь с полтиною платят.

—      Проедешь без седла столько верст — на карачках всю зиму ходить будешь.

—      Не всю! Недельку похожу, как в прошлом годе, а больше не велено: на лесных повалах надогов много, царевы слуги на них не скупятся.

Попутчик и об этом житье своем говорил отвратительно весело, будто рассказывал о святках да скоморохах. Булавин и раньше замечал в людях тех подневольных московских земель это непонятное казаку безропотье, но сейчас оно показалось еще больше холопьим. Булавин не выдержал, пустил лошадь наметом.

—      Стой! Погоди, добрый человек! — закричал попутчик с таким неподдельным испугом, что пришлось осадить.

—      Ну, в чем нужда? — нахмурился Булавин.

—      Не гони! Не оставляй меня в степи: боюся! Не ровен час, налетят степняки, до смерти забьют. В прошлом годе так-то троих наших порубили.

Он подтрясся к Булавину дрянной, икотной рысцой, от которой в утробе мужика клокотало и булькало.

—      Так я ж с тобой так до Покрова не приеду в Есауловскую.

—      Мне только до Цимлянской. Там мы все сбор учиняем. Так уж у нас повелось: из Азову, из Черкасска, из Таганьего Рогу — со всех верфей наши плотогоны туда соберутся. Все-то вместе ничего не устрашимся, да так и пойдем Доном до самого верху. Дон-от ведь нас кормит и поит: где рыбки изловим, где хлебушко купим, где и скрадем — прости господи! — мы ить что божьи люди идем, валом валим. Кормит Дон, нечего бога гневить, а степь — она и есть степь.

Булавин не стал объяснять этому забитому человеку из Руси московской, что такое степь, что это за воля, что это за жизнь! Хороша она, степь, в любую пору, а особенно весной, когда сочные травы — по плечи и дух такой, что вместе с лошадью ту траву есть охота. А кругом-то, а кругом-то — и шорохи звериные, и щебет птичий, и столько всяких соблазнов для доброго охотника, столько раздолья для гульбы этой, что нигде, должно быть, нет такого рая, как в степи родной! Только что-то не стало в ней жизни казаку. Куда подевалась сила казацкая? Кто выкрал, высосал ее и когда? Уж не Максимов ли атаман продает реку Дон боярам московским? Как тут ответишь на все это неразмысленное крошево, что забилось в голову? Как? Нет, не совладать одному, надо крепкую думу думать с хорошим друзяком, с человеком большой головы — с атаманом Некрасовым.

—      Добрый человек, а чего это у тя в правой-то руке блестит?

Булавин глянул вправо, увидел темно-свинцовую полосу, пробившуюся из-за увалов, и понял, что в этом месте они выехали к Дону.

—      То не река ли Дон?

—      Он, Дон Иваныч наш!

Они теперь ехали вровень, придерживаясь берега. В полдень, в час глухой степи, пришлось сделать остановку, в основном из-за лошаденки попутчика. По ручьевой ложбине, прорезавшей берег, спустились к самой воде. Лошади, осторожно ступая по светлой крошке плитняка, вышли на мелководье и долго пили, не шелохнувшись, будто целовались с рекой.

Булавин достал из переметной сумы сыр, нарезал его саблей.

—      Ешь!

—      Чего это? — приоткрыл веки попутчик.

—      Пьянырь.

—      Спаси тя бог! — мужик кинул торопливо крестное знаменье, схватил кусок побольше.— Вот ведь недаром говорится: добрый товарищ — половина дороги.

Задолго до Цымлянской попутчик высмотрел на донском берегу артель гулящих людей. Присмотрелся получше — признал своих. Он так обрадовался, что, забыв про боль, выдернул из-под себя шапку, замахал ею в воздухе и едва не галопом направил свою мослатую худобу к ним, даже не простившись.

Булавин не поехал за ним, да его и не звали. Он лишь придержал ненадолго лошадь, глянул опытным глазом на озирающуюся рвань и все понял: эти не вернутся в Воронеж, а пойдут либо гулять по Дикому полю, либо осядут где-нибудь в новорубленных городках.