13

Кабацкий целовальник, не дожидаясь половых, без того сбившихся с ног, сам вынес лохань с помоями и шаркнул серой помойной мутью прямо под ноги лошадям, стоявшим у кабацкой коновязи. Не обратив вниманья на подъехавшего Булавина, он потрогал длиннущий кол, на котором висел глиняный горшок — символ кабака, ругнул мальчишек, разбивших горшок, по ругнул без сердца, а так, для порядка, и направился в угарную, пахучую темноту своего заведения. На пороге он все же оглянулся, посмотрел, но не на подъехавшего — их тут хватает! — а на небо. День обещал быть погожим, прибыльным.

Сразу за кабаком, у стружемента гавани покачивали мачтами суда, по флагам судя — иноземные, приплывшие по неспокойному, но уже не только турецкому морю. Купцы с незапамятных времен приставали к этому берегу, не горюя о войнах и междоусобицах в приморских землях. Страны воевали — купцы торговали. Видимо, бог торговли Меркурий внушил им всепобеждающую мысль о том, что воины и раздоры — увлеченье временное, а торговля — вечна. Вот и сейчас Булавин заметил, как с турецкого корабля вели небольшую толпу ясыри — мужчин и женщин, да нескольких подростков, вывезенных из-за Дуная. Следом тащили пленники тяжелые тюки с товарами. А издали — от майдана, от церкви — и до самого стружемента тянулись раскидные палатки, лотки, просто клочки рогожи, ковры, на которых многочисленная торговая рать, объединенная неистребимой силой нужды друг в друге, заставляла забывать разницу языков, обычаев, самой веры. Тут гордый турок, забыв Магомета, весело хлопал в ладонь христианина. Тут русские купцы не только для казаков возили на своих речных бударах пшеничную и гречневую муку, горох и овес. Не только одни казаки брали у них холсты, сермяжное сукно, юфть, бараньи, лисьи, куньи, собольи меха и шубы, восковые свечи, сальные, железной ковки таганы, хомуты, мыло, решета, воск — брали эти товары и заморские гости. Любили за морем русскую рыбу, икру, но царь ныне сам стал торговать этим товаром, потому запреты наложил по рекам, но еще возили купцы скот. Хорошо шли за море лошади кабардинской породы и даже дикие...

Казаки толпами ходили вдоль этих рядов, выбирая в первую очередь заморское оружие, покупали у русских купцов из-под полы свинец и порох. Иной раз лихой купчина, продавший ружья и заряды к ним с утра, вечером сам садился на лошадь и скакал вместе с новыми дружками в Дикое поло, а там, глядишь, через неделю уезжал вверх по Дону, притихший и денежный, разбойно поглядывая с-под бараньей шапки. Где был, что делал неделю — степь все сокрыла, только встретятся кому-нибудь в степной балке затащенные туда шакалом людские кости...

Булавин заметил бочки с солью, не подъехал, но не удержался и крикнул с седла:

— Эй, почем берешь?

Торговец услышал, крикнул через головы:

—      Два с полтиной за оков!

«Наша, бахмутская соль...» — с тоской подумал Булавин, и пока слезал с лошади, привязывал ее к коновязи, перед глазами пролетели все мученья первых колодцев и солеварен, первые радости добычи этой самой лучшей соли, первые деньги, заработанные казацким потом, а не надуваненные после степного или заморского разбоя. Теперь нет колодцев, нет солеварен, нет места, где бы разгулялся казак,— теснота и духота, как в той соляной бочке-окове...

—      Кондратей! А Кондратей! А я тебя ищу! — Зернщиков еще на ходу перекинул ногу через лошадиный круп, а осадив, уже спрыгнул на землю.

—      Зачем я тебе, Илья?

—      Нескладно погутарено было.

—      Так уж сталось...

—      Пойдем посидим где ни есть.

—      За какой надобностью?

—      Разве нам и погутарить не велено?

Зернщиков ласково потрогал красивую ручку Булавинского пистолета и повел Кондрата к себе домой. Сели верхами, направились тесной дорогой среди торгового ряда. В одном месте поперек проезда лежал казак, надвинув на глаза трухменку.

—      Эй, чего развалился? — окликнул Зернщиков.

—      Воля моя — хочу лежу, хочу на голове стою! — хрюкнула трухменка.

—      Задавлю! Отойди!

—      Токо тронь, полковник, хоть единым копытом!

Зернщиков приостановился — вот незадача! Задень такого — заорет на весь Черкасск. Сбегутся казаки — в глаза наплюют, а то трухменку свою потеряешь... Но ехать надо было, тем более, что вся эта россыпь зипунов, кафтанов, чалм уже подхохатывала в ожидании скандала. Зернщиков осторожно пустил лошадь на упрямого казака. «А ну как пырнет коню в брюхо саблей?» — похолодев, подумал Зернщиков. Лошадь осторожно переступила казака. Лошадь Булавина просто перескочила, кинув на зипун казака ошметок земли.

—      Чем у царя хорошо служить в войске? Да тем, что там старших слухают,— вздохнул Зернщиков.

Булавин не ответил. Зернщиков проехал с минуту в смущении, а потом принялся прямо с седла покупать то заморские базилики дочерям, то косник, то иные украшения жене. Булавин думал, что этих украшений и без того хватает в старшинской семье, а Зернщиков все дергался из стороны в сторону, все останавливался, мял торговцев лошадью, получал плевки в спину, проклятья, но не обращал вниманья, заразившись торговым жаром.

—      Эй, колоброд! Чего отворил рот? Давай сюда вентерь! — кричал Зернщиков и покупал спасть для рыбной ловли.

—      Долго ты будешь меня кружить? — пробасил наконец Булавин.

—      Зараз! Зараз! — с готовностью отвечал Зернщиков, а сам все шарил желтым прищуром по рядам, облизывал топкие губы, еле видные в рыжей бороде.— Эй! Зарьян! А ну подай-ка мне этот шандал!

Тут Зернщикова позвали царевы прибыльщики.

Занятие это — теребить пошлину с казака — было неприятное, прямо надо сказать — срамное, и Булавин остановился в отдалении, Зернщиков же пошел, нахохлясь, в середину толпы, как раз к тому самому возу со стерлядью, у которого с час назад разыгралась сцена меж хозяином воза, старым казаком, и человеком, назвавшим его Лоскутом. У торговца оставалось десятка полтора рыбин — Булавин видел это с седла,— а царевы прибыльщики уже подступили к нему с пошлиной. Базарные фискалы донесли им, должно быть, сколько было рыбы, но старый казак отказывался.

—      Старшина! — крикнул, оборачиваясь к подходившим, старый налогосборщик.— Это твой казак, черкасский?

Зернщиков прищурился, качнул головой:

—      Нет, не видывал таких на Черкасске.

—      Ты откуда? — приступил старший к содому казаку.

—      Оттуда, откуда и весь народ! Толпа тотчас грянула смехом.

—      Из которой станицы?

—      Из той, что на Дону стоит.

—      Много их на вашем Дону стоит!

—      Вот я во всех и живу! — все больше задирался казак, чувствуя поддержку толпы.

—      Ну и провались ты в преисподнюю со своей станицей! Давай говори, сколько прибыли надергал? — старший налогосборщик тряс худеньким паричишкой, осыпая плечи подпревшим чужим волосом и розоватой заморской пудрой.

—      А прибыли у меня шесть рублей с полтиною.

—      Врешь! Ты врешь нам все! Ты самого государя грабишь, а нас в обман вводишь!

Зернщиков не вмешивался, молчал, насупясь, опасаясь потерять авторитет среди черкасских казаков,— ему еще жить и жить с ними, а их набежало к возу великое множество, и каждый смотрел с интересом, задирая голову н скалясь. Он подумал: вот крикни, свистни — выхватят сабли и начнут крошить...

Вмешался второй сборщик:

—      С ним говорить — время терять! Испросить надобно, где он ту рыбу ловил? Не в заказных ли местах?

—      Как же, дознаете! На рыбе клейма нету! — скалился старый торговец.

—      А вот отгоним подводу, самого тебя отведем в таможню, да и ощупаем, сколько с тобой денег в гаманке прихоронено.

—      Только коснись, антихристово рыло! — ворохнулся старый казак.— Я ведь не турский, не татарский гость, не мурза заморская, не грек и не перс, чтобы меня во таможни водить, да допрос, да сыск чинить надо мной! Я православных кровей человек, казацких! Так ли, православные? — оглянулся седоусый на толпу.

—      Истинно так! — грянули вокруг. Это был верный расчет хитрого казака: обратившись прямо к толпе своих, он сразу всех поставил против прибыльщиков.

Помощник главного сборщика ткнулся в ухо старшему:

—      Они тут все что твои сродники. Пес с ним, где он ловил ту стерлядь! Бери с него, что дает, да и пойдем подальше отсюда. Лучше по иноземцам пройдем, ей-богу...

—      Беритя! Беритя! Богатей казна на мои денежки! А эти...— казак потряс медяками в пригоршне,— эти развеселому люду казацкому. Гуляй, вольница!

Он широким жестом рассыпал деньги по головам толпы.

Булавин увидел этот жест, и ему вспомнились рассказы отца о том, как гулял по Волге Стенька Разин и вот так же не жалел денег.

—      Гуляй, бедные казаки, на медные пятаки! А назавтрее, на заре, гульнем на серебре!

Он затянул гаманок, покрутил его на тесьме перед носом старшего прибыльщика, свистнул и, как молодой, приплясывая, обошел телегу, затем вспрыгнул на нее.

—      Кто желает душу христианскую погреть — в кабак!

Он наклонился, нащупал вожжи и, стоя в телеге, как победитель, повел лошадь через весь рынок, через майдан, к кабаку.

—      Дорогу! Дорогу! — кричали за него голутвенные казаки, желавшие выпить на дармовщинку и побыть с интересным, пришлым откуда-то, казачьего племени человеком.

—      Ты чего это побелел весь? — спросил Зернщиков, когда они выбились из рыночной тесноты и уже свернули к трем тополям у куреня старшины.

—      Да ничего, полковник,— ответил Булавин, к великому удовольствию старшины называя того полковником.

—      Я вижу — побелел, как при Азове, когда каланчу брал. Отчего?

Булавин не хотел отвечать, не хотел раскрывать душу, но умел Зернщиков потаенным словом встряхнуть нутро человеческое.

—      Смотрел я на прибыльщиков, а рука сама так и потянулась к сабле,— признался Булавин.

—      Ишь ты!

—      Ей-богу! На неделе не дал Рябому Ивашке кровь пролить у сторожевых изюмцев, а сейчас и сам кинулся бы на этих, так и раскрошил бы антихристово племя!

—      Христопродавцы,— ответил Зернщиков, хотя в голосе его Булавин не уловил искренности.

—      Ежели бы, скажем, поднялось на Дону...

—      Только не здесь, не в Черкасске,— перебил его Зернщиков.— Вот там, в верховых станицах да городках, особливо ежели в новых, что не у шляхов стоят,— вот там надобно доброму забродчику дело начать.

—      А понизовье смотреть станет? — прогудел недовольно Булавин.

Зернщиков не ответил. Он соскочил с седла, крикнул конюха — бледного, сухощавого казака в лаптях, взятого в услужение из голутвенных. Пока конюх отводил коней под навес, Зернщиков уже алел красным шлыком своей шапки на крыльце, покрикивал, чтобы скорей подавали оду и питье.

В горнице Зернщикова было не так богато, как у Максимова, но размеры сундуков были не меньше. На стене, справа от божницы, висела дорогая сабля, которой просто жалко рубиться в бою, так она была дорога и тонко отделана серебром, позолотой, дорогим каменьем по ручке. Тяжелый стол, широкие лавки, медный витой шандал на столе — все било по гостям хозяйской крепостью.

Вошли две ясырки, робкие, скорей забитые, не подымая глаз, принесли медный кувшин с водой и шитую красным утирку. Жена Зернщикова, полная нелюбезная женщина, лишь на миг мелькнула за дверью в своем бархатном кубильке, опушенном соболем, да так больше и не показывалась. Две ясырки, тихие и старательные, летали от печки к столу бесшумно, как листья по ветру. Выставили еду на медных блюдах, Два серебряных кубка. Потом принесли кувшин с медом хмельным, кувшин с вином красным. На столе появилось домашнее печенье: кныш с мясом, творожные трубички и какие-то еще, невиданные Булавиным, испеченные, должно быть, ясырками на свой, иноземный манер, кушанья. Зернщиков осмотрел все, нахмурился, потрогал пальцем принесенное горячее мясо и потребовал принести еще холодную ногу сайгака. Эту степную козу он убил сам на прошлой неделе и не мог не похвастать перед товарищем своей удачей степного гульбщика.

—      Небось гульбой почасту занят? — спросил его Булавин.

—      Да где там почасту! Единый раз только и вышел ныне в степь, да и то удача велика: ныне в степи и коза-то дикая стала редка,— говорил Зернщиков, разливая крепкое двойное вино.— Ныне все они, козы, разбежались, не стало им житья покойного.

—      Это отчего же?

—      Не стало им житья оттого, что людей развелось на Диком поло превеликое множество. Где им водиться-то? Скоро всех сайгаков передавят да перебьют, коз этих, и кабанов, и тарпанов переловят да переедят... Ну, подымай за встречу!

Зернщиков торопливо сдвинул свой бокал с бокалом гостя и выпил спешно, как в походе. Плотный, как и Булавин, но повыше его ростом, Зернщиков был человеком не по-казацки внимательным к себе, бережливым и с юных лет подзапасся здоровьем. После первого бокала он не забыл закусить и только потом подвинул еду к гостю.

—      Бывало, этих самых тарпанов, что ныне ногайцы у нас за степами продают, мы тут — да помнишь, поди! — косяками лавливали, лошадей по сороку зараз, а теперь...

Зернщиков махнул рукой, пожевал трубичек, но вспомнил про холодную ногу, набросился на нее с ножом. Нарезал крупными кусками, сыпнул соли и сразу налил по второму кубку, но прежде чем выпить, пролил на стол наперстка с два двойного вина.

—      Смотри! — сказал он.

Булавин смотрел, как Зернщиков вытащил кресало, высек огонь и поджег синеватую лужицу.

—      Горит! — воскликнул он.

—      Крепкое вино,— подтвердил Булавин.

—      А ты хотел в кабак идти. Там, в кабаке-то, целовальник разве такого нальет? Ни в жизнь не нальет! Он, как увидит, что казак подпил, так и тащит ему разведенного — все равно-де не поймет, а здоровей будет.

—      Так это откуда? — прищурился Булавин.— Свое, что ли? Подпольное?

—      А неуж я стану пятаки носить в кабак? Уж если на то пойдет, так я лучше стану молоко пить, а кабацкого мне не надо.— Зернщиков остановил неподвижный взгляд зеленых, как у кошки, цепких глаз на лице гостя и серьезно сказал, вырубив кривую морщину на переносице: — Это я тебе как друзяку своему говорю, понял?

—      А ты во мне усомнился? — выпрямил Булавин спину.

—      В тебе не усомнился, а только ныне по строгостям царевых указов больно скоро можно башку потерять...

—      А ты, дурак, говори больше каждому встречному да поперечному! — вдруг неожиданно взвизгнула жена Зернщикова, сунувшись в дверь. Слушала.— Вон сколько их ходит ныне по Дикому полю! Собирай всех в дом, корми, да пои!

—      Цыц! Дура взгальная! — Зернщиков плеснул в нее вином из своего кубка, и баба убралась, лишь бряцнули, блеснув, серебряные мониста.— Оболью и подожгу! Ха-ха-ха!..

Его, как видно, взяло крепкое вино, и он с наслажденьем хохотал над каждой своей шуткой, не заботясь, смешно ли гостю.

Пили до глубокого вечера, и, сколько потом вспоминал Булавин, Зернщиков все время толковал ему о надобности верховым казакам и казакам запольных рек припугнуть царевых посыльщиков, встать против их новых порядков.

—      Ты не держи в сумнительстве ничего такого, Максимов по станет но цареву указу усмирять своих казаков. Что ему до верховых! А попугать прибыльщиков надобно.

Помнишь, небось, как отважены были Кологривов с Пушкиным? То-то! А разве царь на тех казаков войска напустил? Нет! Тебе чего — меду? вина? Ах, квасу! Эй! Квасу сюда!

Ясырка принесла квасу. Зернщиков обхватил ее левой рукой и ощупал все ее дрожащее тело, как по осени щупают овцу, выбирая к резке.

Булавин ушел спать на конюшню, в знакомую благодать свежего сепа. Упал на пахучую шуршащую постель и долго слушал, как она, оседая, пошумливает, будто тающая пена...

Утром он проснулся, по своему обыкновенью, на рассвете. Не спеша спустился к лошади, осмотрел ее и стал собираться в путь. Теперь он не понимал, зачем остановился у Зернщикова, что он услышал от него ценного? Ну, выпили, ну, поговорили о том о сем, но никакого дела не придумали, никакой надежды не осталось на войскового атамана, на всю его старшину. «Вот разве Зернщиков поближе всех, но тоже боится прямо встать за бахмутских казаков — крутит вокруг да около, только и есть у него мыслей — подавай ему в верховых городках да станицах казацкие заброды с поджогами».

Зернщиков услышал ржанье чужой лошади, вышел проводить. В шароварах да в одной нижней рубахе, непричёсанный, неумытый, он крутил тяжелой головой, покачивался и уговаривал Булавина выпить на дорожку для облегчения души. Прощаясь, Зернщиков обнял Булавина и неожиданно попросил:

—      Кондрат! Давай поменяемся пистолетами!

Булавину совсем незачем было менять свой удобный короткий пистолет на длинный и тяжелый, по ему было неловко не откликнуться на просьбу товарища. А тот просил слезно:

—      У меня сабля по рукояти в аккурат таким же каменьем выложена, вот и была бы у меня пара. Давай меняться, чего тебе стоит? А?

Булавин с сожалением достал из-за пояса пистолет и протянул Зернщикову. Руки их не встретились, и пистолет упал на землю.

«Худая примета»,— почему-то сверкнуло в голове Булавина. Он первым наклонился и снова подал пистолет Зернщикову.

—      Спаси тебя бог! Век не забуду! Бери мой-то, вот! Век не забуду! Заряд там? Хорошо...

Он прицелился в глиняный горшок на соседском плетне. Раздался выстрел — горшок разлетелся.

—      Хорош! Тебе, может, денег в добавок? Не надо? Ну, тогда прощай!

Булавин отскакал саженей на сорок, оглянулся. Зернщиков стоял все у тех же тополей, но не глядел в след, не махал трухменкой, как водится, а с наслажденьем рассматривал Булавинский пистолет, добытый под Азовом у турецкого паши.

В городских воротах его остановили солдаты. Заставили спешиться. Осмотрели переметную суму. Велели показать, сколько у него денег, спросили, откуда приехал, куда направляется. Булавин набрался выдержки и спокойно ответил, хотя рука рвалась к сабле. Кто когда осмеливался спрашивать, куда да зачем едет казак? А тут спрашивают, да еще сыск творят. По какому такому великому делу?

За воротами у таких же, как он сам, только что осмотренных Булавин узнал, что ночью были насмерть порублены два прибылыцика-пошлиносборщика. Ему стало ясно, почему саблю его рассматривали и обнюхивали, он вспомнил тех прибыльщиков на базаре, их спор со старым отчаянным казаком и решил: это его работа. Он изрубил прибыльщиков.