15
Опоясанный валом земли, дубовым тыньем-остеном, Есауловский городок выходил одной стороной прямо к Дону, но и со стороны реки стружемент был защищен надежным забором и хранил покой казацких куреней. Подымались осенние дубы, неподвижно стояли темные свечи пирамидальных тополей, прозрачными куполами круглились вербы, а сквозь них издали, от самых городовых ворот, проглядывали крыши куреней. Белый, атаманский, двумя окошками на прогон, приветливо манил к себе.
Игнат Некрасов так и не вернулся еще со своей странной рыбалки, о которой никто ничего не знал, но Булавин теперь не спешил и решительно остался ждать. Он днями слонялся по берегу Дона или сидел на базу под серой продувью дикого вишняка и вместе с сыном Некрасова занимался от скуки пустяками — вырезал деревянные ложки, долбил корыто для свиней, а в тот день, как приехать хозяину, они взялись чинить бредень, чтобы наутро пойти порыбалить. В семье Некрасовых он был своим человеком. Отцы Булавина и Некрасова не один год прожили вместе за Тереком, скрываясь после разинского восстания, а сами они — Кондрат и Игнат — не раз ходили в походы односумами. Тогда, при Азове, едва вместе не сложили головы в крепости-каланче... За эти несколько дней Булавин еще больше освоился в курене Некрасова. Как батька, драл за уши дочку Игната, непоседу, покрикивал, шутя, на жену, но на рыбалку с бреднем собирался всерьез.
Вечером вышли на берег, растянули бредень, чтобы посмотреть, ладно ли посажены крылья, и увидели одинокий струг.
— Никак они? — приподнялся с корточек Булавин.
— Они! — узнал сын отцовский струг.
Игнат Некрасов приплыл без рыбы. Есаул и бунчужник вынесли на берег пустые переметные сумы, бросили на бревна стружемента, привязали струг и попрощались с атаманом.
Некрасов обнял сына. Крепко, в обнимку, поздоровался с Булавиным.
— Куда ездил? Рыба где? — спросил Булавин.
— Рыба? Вся ниже Астрахани, к персам уплыла...
— Так ты в Астрахань...
— Пойдем в курень! — остановил его Некрасов, заметив, что на стружемент набивается народ.
Некрасов смолчал об Астрахани, где все еще бушевало восстание. Булавин не торопил его, и, даже оставшись в ожидании ужина одни — они сидели на обрубках дерева под вишнями,— ни тот ни другой не заговаривали об этом. У Булавина были свои новости, и он поведал другу о случившемся на бахмутских солеварнях. Булавин рассказывал с волненьем, которого никогда не одобрял Некрасов.
— Изюмский полк побить — невелика виктория, как ныне говорят царевы полковники,— задумчиво начал Некрасов. — Тако ж и другие полки побить казацкой сабле способно, да только велми много у царя полков-то тех. Один-другой раскрошишь — и нагрянут на Дон Голицыны да Меншиковы, а с ними — тьмы тех полков, и все, как один, иноземного строю, все с огненным боем, тогда чего нам делать? В степь бежать? На чужую землю?
Игнат Некрасов говорил спокойно, ровным, почти убаюкивающим голосом, и в каждой ноте его голоса слышалась не только откровенность, но и боль от продуманной, усвоенной суровой правды. Булавин всегда верил этому человеку, его неторопливым жестам и вот этой манере говорить: скажет Игнат слово крупное или выскажет мысль, прищурится, будто смотрит во след ушедшим словам. Тут уж много ему пока не возражай, не выбивай из разговора, поскольку не часто говорил Игнат помногу.
— Что солеварни пожег — ладно! Дело огненного подклада — пустое дело, но хоть сам сделал и тем казаков отстранил от дурства степного, непутного — и то ладно. Ты тем пожогным делом вложил им в головы думку: можно-де и так с царевыми людьми делать. Это — ладно... Ныне, привеликой силе супостатской, важно в казаках единомыслие. А где его найти, коли Максимов и вся старшина его только и смотрят в рот губернатору азовскому да и иным боярам московским, кои реку нашу покупают у них в розницу, а грабят, смотришь, всю разом! Вот попомни мое слово, Кондрат: будет Максимову награда за то, что не слился с астраханским бунтом. А астраханцы не раз присылали к нему: подмогни, атаман! И стрельцов, и калмык присылали, о казачьем законе поминали, а он не пошел, ажно круга по том деле не собрал. Много ли наших казаков отправилось туда доброхотно? То-то! А коли б все рекой пошли?
— Максимов в серебре да в золоте зарылся, как хрущ в навозе, и копошится там, а об воле казацкой душа у него не болит. Меня еле узнал, а не я ли ему в крымском походе — да ты помнишь! — свою заводную лошадь отдал, когда отбегали из улуса, а не лошадь — быть бы ему порубленным.
— Ты не думай, Кондрат, что Максимов и старшина его царя крепко возлюбили. Не-ет! Они тоже не хотят ему кланяться — кому это охота? Да они ныне и казацкому кругу отвадились поклоны класть — вот беда! Забоярились. Войсковой атаман от рук казацких отбился.
— Таковым атаманам надобно головы рубить или уж, смирясь всеречно, пойти к царю в ямщики, вон на новый тракт, да гонять почту от Москвы до Азова.
— Максимов — дурак,— сказал Некрасов спокойно, как говорят о факте всем известном.— А вот царь — тот хитер! Ты только пораздумай, как он проверяет наше казацкое терпение: то один указ пошлет — посмотрит, чего из нас выйдет, то другой пошлет — опять смотрит. Летось и вовсе над всем Войском Донским посмеялся: печать повелел заменить. Видал? Нет? Гришка, принеси-ко грамоту из-за божницы!
Сын метнулся в курень и в один миг принес грамоту войскового атамана о посылке в Польшу, в армию, восьми казаков.
— Помнишь старую печать? — спросил Некрасов, принимая грамоту из рук сына и отсылая, его к куреню кивком головы.— Старая — елень, пронзенный стрелой — это ли была не печать? Глядишь, бывало, на нее, и видна в ней степная краса да удаль казацкая, а ныне что за печать — взгляни!
Булавин слышал об этой печати, но еще ни разу не получал от Максимова грамот за нею.
— Глянь с прилежаньем — страмотища!
— Страмотища! — эхом прогудел Булавин.
На криво исписанном листе от атамана Максимова стояла новая войсковая печать, сделанная по приказу царя Петра. На печати был изображен пьяный казак, сидящий на винной бочке. Пьяный казак и винная бочка сами по себе уж не так и позорны, а вот то, что казак сидел голый, лишь сабля на боку,— это была оскорбительная насмешка.
— Дразнит царь казаков,— сказал Булавин. Некрасов подумал вслух:
— Не-ет, Кондрат! Тут не это...
— А чего?
— Тут хитро сделано. Ныне Войску Донскому запрет наложен на все иноземные сделки. Не может ныне Войско с иными государствами пересылаться, как то велось встарь. Ну а коли ослушается войсковой атаман да станет грамоты в иные государства подавать, вот тут-то печать эта насмешная и сделает свое дело. Кто за такой печатью войско Донское почитать станет? То-то!
Сын, издали прислушивавшийся к разговору старших, получил из куреня знак и позвал ужинать.
Они сели вдвоем в полумраке чистого куреня. Жена Игната расставила поудобнее еду и питье и ушла кормить детей в другую половину куреня. Пахло рыбой.
— Намедни в Черкасском какой-то старый казак с три тыщи вот этаких же стерлядей продал,— оторвавшись от тяжелых раздумий, вспомнил Булавин.
— Встретил я тут, верстах в сорока отсюда, одну ватагу. Слухи прошли — то Лоскут гуляет.
— В Черкасском Лоскут и был! — вспомнил Булавин.— За три-то тыщи с лишком стерлядей меньше рубля пошлины заплатил — весь Черкасский город насмешил, а наутрее нашли тех прибыльщиков, что к нему привязывались, порубленными.
— Его работа! — уверенно сказал Некрасов.— Сказывали мне в Паншине городке, будто бы он с Валуек сбежал, а раньше, при Разине, три года ходил. Скрывался долго, наподобе наших батьков.
Глаза Некрасова, темные, глубокие, подернулись тоской. Однако он поднялся, зажег сальную свечу в оловянном шандале, постоял над столом.
— Ходит Лоскут по степи. Ждет чего-то, разинский дух.
«Чего?» — только глазами спросил Булавин. «Думать надо...» — так же взглядом ответил Некрасов, а вслух сказал:
— Ну, садись, Кондратий Афонасьевич! Давай повечеряем с тобой да выпьем по православному и... погутарим, что ли?
— Пора...
Не затуманил казакам головы кувшин хмельного вишневого меда, лишь разогрел, а вино не пили: не до вина.
— Не верь им! — убеждал Некрасов.— И Зернщикову не верь. Он тебя на гибельное дело подбивает. Шутка — побить прибыльщиков! На такое дело идут не одним городком твоим, не с сотнею казаков, на такое дело всей рекой надобно навалиться! А Зернщиков свое угребает: ему Максимова свалить надобно, да стать войсковым — старая повадка.
— А как ныне поднять всю реку? — вздохнул Булавин.
— Тут надобно тихо сдумать, да ладно сказать... А вот внял бы Максимов астраханцам, дал бы грамоту по городкам — все бы встали заедино. На Астрахани думка была: донские казаки, пристав к ним, должны были пойти на Царицын, а взяв его — на Москву, прибирая к рукам все города. Предал Дон Астрахань. Терек пошел было, да там домовитые казаки замутили головы войску, а как письмо астраханцев прочитано было, то все поднялись, только потом домовитые отписали в Астрахань, что-де войско мало и не смеют-де оставлять своих жен и детой на съедение хана.
— Кто бы их там съел! — буркнул Булавин.
Некрасов покачал головой.
— А праведное письмо писано было астраханцами. Хочешь, дословно поведаю? Я списал то письмо у атамана Микиты Голого. Добрый казак!
Некрасов достал письмо из кармана своего походного кафтана, скинутого в угол на лавку, сел поудобнее к свече, отпустил кушак на рубахе и стал читать:
«Стали мы в Астрахапи за веру христианскую, и за брадобритие, и за немецкое платье, и за табак и что к церквам нас и наших жен и детей в русском старом платье не пущали, а которые в церковь божию ходили, и у тех платье обрезывали и от церквей божиих отлучали и выбивали вон и всякое ругательство нам и женам нашим и детям чинили воеводы и начальные люди, и болванам кумирским богам они воеводы и начальные люди поклонялись и нас кланяться заставливали. И мы за веру христианскую стали и чинить того, что болванам кланяться не хотели. И они воеводы и начальные люди по караулам хотели у караульных служилых людей ружья отобрать, а у иных отобрали и хотели нас побить до смерти, а мы у начальных людей в домах вынули кумирских богов. Да в прошлом 1704 году на нас брали банных денег по рублю, да с нас же велено брать с погребов со всякой сажени по гривне, да у нас же хлебное жалованье без указу отняли. И мы о том многое время терпели и, посоветовав между собою, мы, чтоб нам веры христианской не отбыть и болванам кумирским богам не поклоняться, и напрасно смертию душою с женами и детьми вечно не умереть и за то, что стала нам быть тягость великая, и мы того не могучи терпеть и веры христианской отбыть, против их противились и воеводу Тимофея Ржевского и из начальных людей иных убили до смерти, а иных посадили за караул. Да нам же ведомо чиниться от купецких и от иных всяких чинов людей, что в Казани и в иных городах поставлены немцы по два и по три человека на дворы и тамошним жителям и женам их и детям чинили утеснения и ругательства».
— Вот оно как ныне...— передохпул Некрасов и свернул лист.
— Башкирцы зашевелились, навроде,— сказал Булавин.
— Узнать бы надобно,— тотчас ответил Некрасов.— Я и еще бы поплутал по всей ногайской стороне, да есаул с бунчужником домонь запросились.
— Ты сиди. Теперь мой черед,— выпрямился Булавин.— Проеду, пригляжусь, погутарю кое с кем, а на весну в Астрахань загляну, ежели там уцелеют.
— Не устоять им одним. Выпьем?
— Чего-то на душе тошно, Игнат...
На третий день поутру уезжал Булавин от Некрасова. За Доном, за ногайской степью, не было в то утро ни зари, ни солнечного луча. Оттуда, с востока, сквозь плотный осенний туман пробилась валкая сырая белизна. С мокрых тополей и верб, с дубов и вишняка, с крыш куреней каплями опадала густая роса, и по всему некрасовскому базу что-то гулко цокало — это капля долбила старое седло под стеной конюшни. Сердито хрипели кочеты, а больше пока во всем мире — ни звука, только далеко над степью надрывалась ворона — скорбно и натужно, будто одна осталась в целом свете.
Некрасов сам вывел Булавинскую лошадь. Аргамак за эти дни заметно огладился на добром корме, недаром хозяин, желая потрафить гостю, каждый раз на ночь всыпал в ясли пшеницы. Булавин только тронул седло — ладно ли,— перевернул перекрутившееся стремя. Неторопливо вставил носок сапога в медное ушко, затем мягко, по-кошачьи, кинул тело вверх и, падая грудью мимо лошадиной шеи, ощущая правой щекой тепло гладкой шерсти, ловко закинул правую ногу и слился с седлом. Они еще не простились. Оба ждали последнего сладкого мига. Оба видели, как жена Некрасова неторопливо сошла с крыльца и направилась к ним с кувшином и ковшом.
— Ну что, Кондрат, по стременной?
— Давай, Игнат, по стременной!
Некрасов взял у жены ковш, подставил его под горло кувшина, и жена налила. Булавин снял трухменку, осенил себя бегло крестом. Принял.
— Помни, Кондрат, про что говорено было промежду нас!
— Не забуду.
— На ту осень приезжай!
Булавин кивнул, попридержал лошадь, чтобы не плескалось вино.
— Ну, пей! — поторопил Некрасов.
— На доброе здоровье! — поклонилась жена. Булавин припал к целому, налитому с краями ковшу и вытянул мягкую пахучую влагу хмельного вишневого меда.
— А я думал, вино...— улыбнулся он хозяйке благодарно.
— Да что уж смешивать заморское пойло с добром!
Некрасов передал пустой ковш жене, подошел вплотную к лошади.
— Ну, давай, односум...— тронул он колено Булавина.
Тот наклонился, и они коротко, по-мужски, обнялись. - Помни: жалковать об тебе станем!
— На Покров приеду того году! — крикнул Булавин, уже стегнув аргамака арапником.
В ответ на его густоголосый выкрик, на топот лошади, устремившейся к воротам, гулко залаяли есауловские собаки.
