12

Дом войскового атамана Максимова был виден издали. Близ церкви, в неглубоком проулке, выходившем на майдан, он стоял широко, на два жилья, с крыльцом посередине, и если бы не низкие окошки, то бывалому человеку могло бы показаться, что дом этот перенесен сюда с далекого севера. Может быть, Максимов, став войсковым атаманом, и пригласил кого-нибудь из беглых северян, мастеров домового строения, кто знает... У крыльца висел на шесте атаманский бунчук, отливая чернотой конского хвоста. На ступенях крыльца сидел молодой казак и от нечего делать лениво светлил кривую татарскую саблю куском войлока.

—      Дома атаман?

—      А тебе зачем? — и саблю выкинул поперек прохода, будто невзначай.

Булавин посмотрел на запрокинутое к нему лицо — усы еле пробиваются, но сам так и распирает зипун плечами.

—      По делу ай так?

—      Воздри вытри, а потом спрашивай! Ну! Булавин откинул ногой саблю, шагнул к двери.

—      Стой!

—      Я вот те постою!

В окне за чистым, промытым стеклом отчетливо обозначился чей-то голубой кафтан дорогого сукна, шитый серебром, по окошко не отворилось.

—      Ишь какой взгальной! — нахраписто кинулся казак за Булавиным, но тот обернулся и оттолкнул назад ретивого служаку.

Максимов был дома. Это он подходил к окну и он высунулся наружу в тот момент, когда вошел Булавин, сердито выговаривая казаку:

—      Мало толкнул, не будешь рот разевать. Я выйду — в морду дам!

—      Никак ты, Лукьян Васильевич, и видеть меня не желаешь? — настороженно спросил Булавин, когда войсковой атаман захлопнул ставню окошка и повернулся.

Максимов нахмурился, проворчал что-то и сел на лавку в красном углу горницы, где за столом сидели трое старшин — Обросим Савельев, Никита Соломата, Иван Машлыкин. Не было только Петрова и Зернщикова, а так вся верхушка в сборе.

— Здоровы были, браты атаманы! — поклонился Булавин, осенив себя наспех крестом.

—      Чего наехал, Кондрат? — сурово спросил Максимов.

Булавин был обижен таким приемом: не просит пройти, сесть или нет чтоб спросить про дорогу. Он всматривался в сухощавое, с синевой, лицо Максимова и нашел, что тот похудел еще больше и еще длинней отпустил черную бороду. «Видать, нелегко дается царева служба, недаром говорят: хорошая собака всегда поджара...» — думал Булавин, рассматривая дорогое оружие на золотом тканом ковре персидской работы.

Максимова, видимо, озадачило молчанье Булавина, он почувствовал, что не так принимает бахмутского атамана, упрятал недовольство в себя и с неискренней веселостью сказал:

—      Кидай, Кондрат, шапку, садись!

На столе стояли серебряные блюда со сладостями и фруктами, три золоченых кубка перед гостями, а перед хозяином — большая деревянная ендова с ручкой в виде петушиного хвоста, оправленная серебром. Из большого турецкого кувшина с длинным горлом Максимов налил кислого иноземного вина и поднялся с ендовой навстречу незваному гостю.

—      Выпей с дороги, Кондрат! — и обмакнул два пальца в вино.

Булавин принял ендову, понюхал и неохотно вытянул кислое пойло до дна. Что-то пресное было в нем, неродное. Тут он вспомнил еще про пальцы Максимова, побывавшие в этом вине, и сплюнул прямо на толстый ковер под потами.

—      Ты чего? — нахмурился Максимов.

—      Не люблю это чужебесие, ино дело — наш мод православный!

Из спальной половины отворилась дверь, шаркнула шелковая желтая занавеска — высунулась жена Максимова.

—      Будя свинство-то разводить!

Глянул Булавин — смотрит на него, зеленым огнем жгут глаза за плевок на ковер. А баба была красивая, да и сейчас в нарядах высунулась — кичка на темноволосой голове, в ушах мерцают тяжелые серьги, неизвестно сколь дорогого камня, на плечи, округленные дородством, наброшена шаль ковровой расцветки, персидская. Булавин поставил ендову, обратился к Максимову:

—      А у тебя, Лукьян Васильевич, никак, войском-то бабы правють?

Максимов наклонил голову, поднялся и затолкал зашипевшую жену за дверь. Поправил занавеску, буркнул смущенно:

—      Дома пусть гутарит...

—      У бабы слова что ошметье с коньих копыт — летят во все стороны.

—      В дому — пущай! — покладисто вставил Никита Соломата, не любивший раздоры.

—      В дому, где хвост — начало, голова — мочало!

Такого никто не ожидал даже от Булавина. Полковнички-старшины притихли, не подымая глаз. Смолчал и Максимов. Некрепок он был в характере.

Булавин насупился. Оглядел еще раз горницу, прикинул, сколько же тут было вломлено богатства в эти литого серебра шандалы с негоревшими свечьми, будто выставленными напоказ, в эту дорогую посуду, в это оружие на коврах, в дорогие оклады икон, а что было схоронено от глаз в огромных, кованных сундуках — о том можно было только догадываться. Недаром у Максимова даже многочисленные ясырки и те были принаряжены, а работные люди на базу — все в чистых рубахах и в добротных чириках. «Не-ет,— чуть приметно покачал Булавин головой,— на царево жалованье так не разживешься...»

—      Так ты чего наехал без вызову? — спросил Максимов сухо. Он глянул на входную дверь — вошел Зернщиков, правая рука, и повторил для него: — Чего наехал, спрашиваю?

—      Солеварни бахмутски станем отстаивать?

—      Нет. Нам сей год не до твоих солеварен. Ты грамоту читал? Не читал, так я скажу: царь мне холку теребит — исполнение указу вымогает, дабы все внове отстроенные городки свесть ныне. Год на исход клонит, а у нас по тому указу еще и конь не валялся. Так-то!

—      Да,— подтвердил Зернщиков. Он по-домашнему спокойно подошел к поставцу, сам достал из него золочепый кубок, сам налил вина и сел к столу, двинув Ивана Машлыкина поглубже в угол. Все это время за столом было молчанье.— Да, мы еще в том деле многотрудном и не чесались.

—      Так оно и надобно! — прогремел Булавин.— С каких это пор Москва на Дону порядки почала устанавливать?

—      Издавна.

—      Пробовала, да не выходило! Али вы забыли про вольную реку нашу? Али...— Он хотел было сказать: «али реку собрались продать боярам московским?» — но сдержался.

—      Больно ты смел и вельми умен, Кондрат! — все больше и больше хмурился Максимов.

—      Смелым я не пролыгаюсь, но и челобитных царю не писывал, но замаливал.— Булавин помолчал, окинул всех взглядом и решил, что пора сказать: — Я приехал сказать вам, не укрываясь от истины...

- Чего еще сказать? — хмыкнул Максимов.

—      Я, атаман, солеварни полка Изюмского все дотла огню предал.

Все застолье разом крякнуло и одеревенело, будто все старшины и сам войсковой атаман испустили дух.

—      Дотла? — отошел первым Зернщиков.

—      Ишь ты! Дотла? — изумился и Максимов.

—      Вот вам крест — дотла! А станут еще приступать — казаков подыму и весь полк того собаки Шидловского выведу!

Максимов грохнул ендовой по столу — тотчас вошла высокая, закутанная по глаза ясырка, турчанка, судя по одежде, осмотрела стол и принесла кувшин вина.

—      Меду! — приказал он.

—      Ты за свои варницы поднял казаков? — спросил Соломата.

Булавин презрительно смолчал.

—      Ты, Кондратей Офонасьевич, смел и головой крепок,— заговорил Максимов, не обращая вниманья на Зернщикова, который слыл в войске самым толковым, самым башковитым, лишь случайно по выбранным в войсковые атаманы и оставшимся первым советником Максимова.— Лихой ты казак, только ныне мало того. Ныне надобно широкое рассуждение иметь по вся дни и не токмо по твоим солеварням бахмутским да обидам на полк Шидловского. Ныне на Дону и у царя одна забота: чтобы казак крепким месту был, а не шлялся по Дикому полю.

—      Вот оно как пришлось!

—      Да. Так.

—      Хорошо тебе да твоим старшинам крепким месту быть. Царево жалованье вам идет в первы руки...

—      Но-но!..

—      Тихо, Соломата! В первы руки! Золотое оружье по коврам навешано! Ясыри в дому, что золота в сундуках. Хорошо и нам, бахмутским казакам, было сидеть на доходных соляных колодцах, а каково голутвенному казаку?

В верховых городках зверя бить — запрет, рыбу ловить — запрет. Где ему ныне зипун добыть? На море — не ходи! Крым — не трогай! Землю — не паши, а не то петля на шею! Одно ему, голутвенному казаку, остается — на Москву идти, бояр трясти, а не то — великими реками задымить, Разину, Степану Тимофеичу, подобно!

—      Но-но! — поднял руку Максимов. Он испуганно выкатил глаза, синея белками. Острый угловатый лоб покрылся холодной испариной. Он выставил, как бы защищаясь от слов Булавина, свою тонкую, черноволосую до самой кисти руку, выпростанную из шитого рукава кафтана.— Но-но! Тихо! Ты тут разинщину-то не разводи, а то, не ровен час, дойдет навет до Москвы!

—      Ладно, войсковой атаман, живи себе спокойно, только помни: придет лихой час — вспомнишь и про казаков. Не все тебя Москва кормить станет! Скорей инако: ясырь-то да беглых всех позабирает. Так-то, Лукьян Васильевич! Скоро она, Москва-та, и тебя во стрельцы запишет — у ней, у Москвы-то орленой бумаги да чернил достанет!

Булавин решительно встал и направился к шапке, валявшейся в углу.

—      Ну и жизню ты нам начертал! — озабоченно крякнул Никита Соломата.

—      У нас жизня станет у всех одна — вот как моя трухменка: кинут в угол — и лежи!

—      Куда ты, Кондрат? — с неискренним сожалением спросил Максимов, больше опасаясь, что Булавин останется, чем желая остановить его. Он поднялся было предложить ему напоследок меду, но Булавин уже хлопнул дверью.

—      Бешеный! Ей-богу, бешеный! Вот солеварни пожег, теперь из-за него приклякивай перед царем...

—      Ой-ой-ой...— покачал головой Машлыкин.

—      Солеварни пожег — оно нехудое, атаманы-молодцы, дело,— неожиданно сказал Зернщиков.— Кто-то должон был острастку дать царевым людям на Дону.

—      А нам как?

—      А мы, Лукьян, не в прямом ответе за то.

—      Булавин — мой атаман!

—      Таких атаманов у тебя не один десяток. Да ныне Бахмут запустеет, атаманству его в потере быть верной.— Зернщиков налил вина только себе, отпил.— А Булавина терять нам не с руки...

Зернщиков еще налил себе вина, торопливо выпил и потянулся к шапке.

—      Пойду, пожалуй, коли другого разговору нету...