5
Рейтары Долгорукого упились еще до первой звезды. Измученные дорогой, они храпели в становой избе, в кабаках, по дворам гостеприимных черкассцев. Вопреки ожиданью Зернщикова, не было на улицах городка и у стружемента, где стояли иноземные суда, ни больших потасовок, ни пожаров, лишь одного долгоруковского рейтара рубанули саблей повыше локтя, и то за дело: он застрелил свинью у казачьей вдовы. На рынке была взломана только одна лавка грека — унесли серебро, но и это было делом самих черкасских татей, Зернщиков даже знал, кто они и где лежит краденое серебро. Об этих событиях рассказал ему Максимов, как только уложил Долгорукого спать.
— Выйдем на баз, Лукьян,— позвал Зернщиков.
Максимов выпил ендову квасу, тряхнул головой,— отходит, побрел за Зернщиковым. Они вышли на волю через конюшню. Максимов прислушался к храпу конюха, понюхал, не пахнет ли дымом под навесом, где прикорнула охрана Долгорукого, но все было спокойно, только в душе его набатом била тревога. На базе была темная ночь. Зернщиков шагнул куда-то к вербам, и только по шороху Максимов отыскал его.
— Ну?
— Что — ну? — Зернщиков не знал, с чего начать разговор, более того — не знал, надо ли его начинать. Оба молчали.
Над Черкасском стояла плотная августовская ночь. Луны — казачьего солнышка — не было в тот час. Море не доносило сюда своего дыханья, но Дон с юга и протока Дона с севера напоили влагой ночной воздух, и чудилось, что недалекое море дышит запахом водорослей, пряной сухостью притомившегося камыша. Ветер натянул с турецкого берега тучи, и они уже плотно закрыли последнюю надежду на погожую ночь. Все было черно и тихо, лишь в полуночной, московской стороне, где под самым горизонтом был слабо виден завалившийся ковш Медведицы, неверно мерцала неясная сыпь частозвездья. Поблизости, на остром мысу Даниловского бастиона, раздался пистолетный выстрел.
— Не спится кому-то,— проворчал Максимов.
— А незваные все уснули,— отозвался Зернщиков.
Максимов не понял выжидающего молчанья Зернщикова.
— Когда это было,— заговорил он, выдавливая свои мысли,— чтобы с Дону высылать беглых? Восстал бы из гроба Ермак Тимофеевич, он бы и самому царю Петру отповедь дал, как когда-то Грозному: нет выдачи! А тут — отдай людишек...
— Отдашь...— сыпанул жарку Зернщиков.
— Отдашь! Это хорошо говорить так голутвенному, а нам с тобой, домовитым, каково? Кто у нас, старожилых, станет табуны пасти? Мы с тобой, что ли? Кому на базах со скотиной управляться? Кто — придет петров день — станет сена косить да стога метать? А кто в куренях станет шевелиться? Не-ет, не дело надумано на Москве. Это все бояре да прибыльщики, особливо из немцев которые, они, нехристи, воду мутят в государстве!
Под навесом кто-то заворочался из охраны Долгорукого, но лишь повернулся, должно быть, на бок и снова захрапел.
— Спят, говорю, незваные-то,— загадочно обронил Зернщиков.
— Ты ото к чему, Илья? — дохнул из тьмы Максимов.
— К чему? Да вот быль одна на ум пала... Приехали как-то раз от Грозного царя к Ермаку посыльные, вот этакой же легковой станицей, дабы беглых вернуть на Русь. А Ермак-то Тимофеевич принял их честно, как мы этих, и спать тако же уложил, а потом и спрашивает своих казаков: а что, тиханушки, станем делать с волками, ведь они по наш табун пришли? А тиханушки: побить их надобно! Так и сделали. С той поры сколько годов волки больше не захаживали...
Максимов протянул руку, нащупал кушак на кафтане Зернщикова, ухватился за него, ощущая мослатым кулаком мякоть живота, и притянул ближайшего старшину к себе.
— Ты, Илья, головастый казак, токмо ныне и ты не дело гутаришь. Ныне волки не прибежные и не пробежные. Ныне они все Дикое поле обложили. Десяток убьешь — тыща набежит на кровь.
— А ты не кровянь свой курень.
— Я не стану кровянить и вам, старшинам, не дам!
— Да мне ли кровянить...— буркнул Зернщиков.
— Тогда гутарь, чего сдумал?
— Для того дела не курень атаманов — степь широкая есть да лихие атаманы станичные...
— Ну?
— Спроси их, как спрашивал Ермак, чего-де нам делать с волками? Они тя не заставят ждать!
— Энти? Навроде Булавина? Энти убьют! А царь с меня спрос иметь станет.
— Не будет спроса! А будет — ответ есть!
— Какой?
— А тот, что давал еще Грозный царь туркам. Он как-то отписал некрещеным, когда те испросили его ответу за порубленных слуг своих да за разные разности, а Иван-то Грозный возьми да и отпиши: где нет лихих людей? А паче на Диком поле! Скажешь царю, что-де тебе глазом всего поля не окинуть.
— Ну?
— А больше и нукать нечего. Надобно идти письма писать лихим атаманам.
— А князь?
— А князя отправим с богом по Дону. Старшин дадим — все честь честью, а за остальное мы не в ответе... Пусти!
Зернщиков отодрал руку Максимова от своего кушака и крепко хлопнул того по плечу.
— Пойдем ко мне, а наутрее есаулы поскачут по станицам.
— Ой, Илья, наживешь с тобой греха великого! — вздохнул Максимов сокрушенно и послушно побрел за Зернщиковым.
